На пятый день поверхность земли разгладилась, холмы остались позади, и началась настоящая тайга. Бао вел нас мудреными зигзагами, обходя болота, которых в тех краях видимо-невидимо, и вода в них даже в жару невероятно холодная, потому что дно сковано льдом — вечная мерзлота.
Стоит мне дать памяти волю, и она, будто диаскоп, начинает показывать цветные слайды.
Пара коршунов над верхушками в синем окошке, окаймленном светлой зеленью лиственниц. Стая белых цапель на берегу черного таежного озера, не помеченного на карте. Поляны какой-то непристойно сочной красоты, луга с преобладанием красных и оранжевых цветов, названия которых я не знаю.
Я гляжу вокруг и думаю: «Что названия цветов? Я здесь вообще ничего не знаю, словно прилетела на незнакомую планету. Двадцать семь лет я прожила в убеждении, что Земля — большой-пребольшой город, густо населенный людьми, а по краям этого мира есть, кажется, какие-то степи, моря и леса, но большого значения они не имеют. А оказывается, Земля — это огромный лес, и люди тут совершенно не важны и не нужны». [Скоро Сандра поплывет на пароходе через три океана, и тогда она поймет, что Земля — не город и не тайга, а море, по которому разбросаны большие и маленькие острова.] Оборачивается Иван Иванович:
— Ты дышишь? Правильно дышишь? Я обослышу, что ты устала, а путь еще долгий. На привале я прибавлю тебе сил.
Привал. Бао повел животных к ручью. Мы с Иваном Ивановичем вдвоем.
— Жизнесветом можно делиться с другим человеком, — говорит он, — если ты этого хочешь и если человек согласен, но для этого нужно сотворить кольцо.
Он снимает сапоги, чулки и мне тоже велит разуться. Мы садимся друг напротив друга, упираемся подошвами, он берет меня за вытянутые руки, велит изогнуть спину дугой, опустить голову, закрыть глаза и ни о чем не думать. Я очень стараюсь ни о чем не думать, но это трудно, потому что в мою беззащитную шею и голые щиколотки впиваются десятки маленьких жал. И все же что-то во мне происходит. Через пять или десять минут (а может через час, не знаю) мы расцепляемся и я чувствую себя так, словно крепко выспалась.
Хорошее воспоминание. Оно освежает меня и восемьдесят лет спустя.
Мы прошли пятьсот километров, ни разу не встретив людей, хотя время от времени натыкались на следы их присутствия: кострища, наскоро сколоченные охотничьи балаганы, иногда — пустые консервные банки. Но селений на нашей дороге не попадалось. Сначала я думала, что Бао специально ведет нас в обход человеческого жилья, получив соответствующие инструкции, но наш проводник, пожалуй, был слишком тускл рассудком и вряд ли понял бы подобное указание. Нет, это Иван Иванович всё время был настороже и следил, чтоб никто нас не видел.
Бао отлично знал все тропы, перевалы, удобные для ночевок места, но в некоторых случаях Иван Иванович вдруг окликал его и велел остановиться. Какое-то время сидел в седле неподвижно, чуть откинув назад голову — я уже знала: «обослушивается» — и приказывал свернуть влево или вправо. Немой никогда не выказывал недовольства, просто слушался. Он, пожалуй, был чем-то похож на «скучного духом» Бурлака, замыкавшего наш маленький караван.
Когда такое случилось в первый раз, нам пришлось сделать довольно большой крюк через чащу, и я спросила, чем это вызвано.
— Опасные люди, не знаю кто, — коротко ответил Иван Иванович, — их лучше обойти.
Я напомнила ему, что он не позволил мне купить в дорогу ни карабин, ни хотя бы пистолет, и теперь нам нечем себя защитить ни от лесных хунхузов, ни от медведя.
— Лучшая защита от опасности — избегать ее, — улыбнулся он.
Даже сейчас, когда я и сама обладаю развитыми биорецепционными способностями, мне непонятно, как был устроен его внутренний механизм, помогавший нам не попасть в беду. Ну, эманацию человека или хищного зверя он, допустим, чувствовал на большем, чем я расстоянии — ладно. Но однажды, еще в горах Хингана, нам нужно было спуститься в ущелье, чтобы пересечь в мелком месте быструю речку. Мы с большим трудом, спешившись, добрались до самого низа и даже уже вошли в холодную воду, как вдруг Иван Иванович остановил нас, молча постоял и сказал, что надо искать другую переправу. Чертыхаясь, я шла по камням, вся вымокшая от клубившейся над берегом водяной пыли. Вдруг сзади раздался оглушительный грохот. Со скалы покатились камни, и их осыпью накрыло тропинку, по которой нам пришлось бы подниматься. Не вызывает сомнения, что рецепция у Ивана Ивановича была исключительной интенсивности и возможно даже не совсем той природы, что у меня. Теперь уж никто этого не разъяснит.
Только один раз Иван Иванович не почувствовал близости поселения. Это было уже в конце нашего пути, на шестой или седьмой день. Тропинка вывела нас из лесу на огромную поляну, надвое разделенную рекой, и я увидела в двухстах или трехстах метрах самую настоящую русскую деревню: избы, околица, деревянная церквушка. Бао шел себе, как ни в чем не бывало, ведя за собою мула, невозмутимо перебиравшего мохнатыми ногами, но и седок Гомера не выказал ни малейшего беспокойства.
— Мы едем в станицу? — поразилась я. — Эти люди нам неопасны?
По домам, по восьмиугольной форме приземистой бревенчатой церкви было понятно, что это не деревня, а именно станица. После Гражданской многие казаки, воевавшие против красных, ушли на эту сторону вместе с семьями и расселились вдоль границы, чтобы оставаться как можно ближе к родным местам.
— Ты ошибаешься, там нет никаких людей, — удивился Иван Иванович.
Скоро я поняла, что он прав. Станица была безлюдна и, видно, уже давно.
Улица заросла бурьяном, в избах кое-где щерились осколками разбитые окна — то ли градом поколотило, то ли вороны клювом пробили.
Причина, по которой отсюда ушли жители, объяснилась, когда мы приблизились к колокольне. Немногим выше других домов, крепенькая, добротная, она была больше похожа на сторожевую башенку. Окованный медью крест покривился набок, к нему от земли зачем-то тянулся канат. Я подняла глаза и вскрикнула. На канате, перекинутом через крест, висел скелет в темном, бесцветном балахоне, который когда-то был рясой.
Всё стало ясно.
Три года назад, во время войны Чжан Сюэляна с Советами из-за контроля над КВЖД, Красная Армия нанесла несколько ударов по маньчжурской территории. Одной из задач было уничтожение станиц, откуда казаки совершали партизанские рейды на советскую сторону. То же самое несомненно произошло и здесь. Очевидно, все жители ушли заранее, а священник по какой-то причине остался… Непонятно только, почему большевики не сожгли поселок. Может, получили срочный приказ уходить? Во всяком случае, казаки в станицу больше не возвращались, иначе мертвец не висел бы до сих пор на кресте.
Помню, как мы отдалялись от гиблого места, и я ни разу не оглянулась. Нет у меня желания и теперь задерживаться в этой точке воспоминаний. Меня привлекают не события долгого пути на реку Мохэ, ничего особенно значительного там не произошло. Я хочу снова услышать голос Ивана Ивановича.
Днем, в седлах, двигаясь гуськом, мы молчали. Громко говорить не следовало — звуки в тайге разносятся очень далеко, к тому же Иван Иванович всё время был сосредоточен, «обослушивался». Ночью, после ужина, я от усталости почти сразу отключалась — речи старика действовали на меня, как снотворное. Значит, нужно попасть в какой-нибудь из полуденных привалов.
Например, в этот…
Я лежу на мягкой хвое, жую сочную травинку. Место сухое, возвышенное, обдуваемое легким ветерком, который создает прохладу и относит мошку. Смотрю в небо, немного щурюсь — сияние дня, просеиваясь сквозь качающиеся ветви, слепит меня чередованием света и тени.
— …Ведь что такое жизнь? — слышу я сквозь полудрему. — Частица Жизнесвета, которая на время поселяется в теле, а потом, когда тело преждевременно гибнет или полностью завершает предписанный ему путь, частица попадает обратно к своему истоку, но от одного человека она возвращается преумноженной, а от другого — еле мерцающей, и когда я это понял, мне стало ясно, в чем состоит цель человеческого существования и в чем разница между Добром и Злом, ибо это очень и очень просто.
— М-м-м? — лениво мычу я. Лень разомкнуть губы, чтобы выговорить: «И в чем же?»
— То, что способствует развитию твоего Жизнесвета — Добро; всё, что его ослабляет — Зло, ну а про цель жизни ты, конечно, сама поняла: жить нужно так, чтобы твой Жизнесвет не зачах, а достиг наибольшего расцвета.
— М-м-м? — издаю я глубокомысленный звук.
— Есть действия, которых следует избегать, и есть действия, которых избегать нельзя, а какой из поступков относится к каждой из этих категорий, тебе подскажет внутренний голос, ибо каждый человек, даже самый глупый и самый скверный, в глубине своего «я» всегда знает, какой его поступок на пользу Жизнесвету, а какой — во вред, но скверный человек тем и скверен, что находит оправдания и отговорки, лишь бы не следовать списку простых и ясных правил, первое из которых гласит…
