Бежит он, свистят вокруг пули, стучит в висках кровушка, на боку котомка с «Капиталом» болтается.
– Врете, – хрипит он самому себе, – не возьмете. Не пришел мой черед умирать, есть еще у меня дело в этой жизни. Гадом буду, но подложу всем вам охренительную свинью, уродливые гнусные капиталисты. Не будете вы счастливы, пока живу я на этом свете. К худшему готовьтесь, изверги!
Железная дорога степь пересекает. Товарняк по ней мчится. Тух-тух-тух – стучат вагоны.
Поднажать! Ускориться! Еще немного, еще самую малость… Провидение на стороне справедливости.
Добежал Максим до состава, последний вагон уже убежать торопится, запрыгнуть успел… Подтянулся на руках, перевалился через край, рухнул спиной на горбыль, что в вагонетке трясется.
Пули, пули… Какая над головой свистнет, какая в борт контейнера ударится. Смеется Максим во весь голос, во все жилы хохочет.
– Хрен вам конский, капиталюги! В следующий раз по-другому с вами поговорим.
Затихли звуки пуль, скрылись из виду менеджеры. Лежит Максим, в голубое небо смотрит. Небо бездонное, чудное, а на губах улыбка бродит.
Счастье – это свобода.
В полку инвалидов прибыло
Ой, радость матери, ой, радость-то! Едва Дениска работу получил, как тут же Вовка устроился. Не такая хорошая работенка, как у среднего сынишки, но ничего. Ему больше и не светит. Помощник вулканизаторщика на шинном заводе.
Мать стол собрала, чтоб такое дело отпраздновать, самогона нагнала. Первый раз в жизни (прости, господи, грешную!) своей рукой сыновьям спиртное по рюмкам разлила.
Посидели, песни попели. Настю за стол со взрослыми не сажали – маловата еще самогон хлебать. Она на кровати книжку читала и очень нехорошо косилась на все это безобразие. Как чужая.
В первый же рабочий день Вовку привезли домой на «скорой помощи». Рухнули на него грузовые покрышки, что во дворе завода в бесчисленном количестве складировались. Перелом позвоночника у парня.
– Вызвали, тоже нам, – ругались врачи, занося его в дом. – У него, оказывается, медицинской страховки нет. Как мы его в больницу возьмем без страховки? Забирайте охламона вашего!
Мать белугой две недели выла. Не столько Вовку жалко, сколько мутоновую шубку, что на его зарплату купить хотела. Денис – тот разве даст хоть копейку?
Вот и два инвалида в семье: одна – ходячая, другой – лежачий.
– Везу быстро, недорого! – кричал Максим, зазывая клиентов. – Налетай, пока место свободно!
Неудачный день, проходят люди мимо. Ну, какие садятся, но почему-то к другим. Вот взять Чингачгука, к примеру. Никогда он без клиента не останется. Пятнадцать рикш на вокзале стоят, а только к нему подходят.
Оно, конечно, понятно почему. Он на китайца похож, хотя на самом деле киргиз, а люди как думают: раз китаец, значит, домчит быстрее и не тряхнет ни разу. Вот наивные! Все же знают, что Чингачгук – прогрессирующий астматик, что он задыхается в дороге, что астма эта рано или поздно либо прикончит его, либо заставит с профессией распрощаться. Но опыт – святое дело. Опыт плюс внешность китайца – так и липнут к нему доверчивые люди.
Как Максим с поезда в Ставрополе спрыгнул, так в тот же день и работу получил. Даже томатные деньги почти сохранились. Ну, рублей триста пришлось все же истратить. На одежонку, на обувь, на хавчик кой-какой. Зато две тысячи на книжку положил.
«Немного, да, – думал. – Но все же больше, чем было раньше».
Предыдущий рикша, что коляску эту возил, как раз только-только сдох от перенапряжения, ну, хозяин и наклеил на остановке объявление. А тут Максим. Крепкий? Крепкий. Спортом занимался? За школу бегал. Ну и ладушки. Девяносто процентов мне, десять – себе. Начнешь деньги утаивать – башку отрежу. Коляску украдешь – из-под земли достану и все равно башку отрежу. Ясно?
Хозяин – хохол.
Опа, не зевать! Новый поезд прибыл.
– Быстро везу, недорого! – заголосил он. – Женщина, вам куда?
– Да я… – смутилась тетенька в очках, – я на автобусе хотела…
Интеллигентная.
– Забудьте про автобус. Мы за такую же цену везем, зато с ветерком, зато романтика. Залезайте, залезайте быстрей!
Чингачгук, который тут же вертелся и на тетеньку ястребом летел, аж зубами заскрипел. Максим этот скрип явственно расслышал. На душе сразу повеселело – вот так конкуренту нос утер.
Хотя киргиз тоже на хохла работает. Все равно хозяин в выигрыше.
Схватил оглобли под бока, побежал. Тетенька поначалу усесться толком не могла, все елозила, ритм сбивала, но потом перестала, успокоилась.
Рикш в российских городах все больше становится. Вроде они на первый взгляд медленнее автомобилей, но зато им пробки не страшны. А пробки сейчас – ужасные. Пока машина в автомобильной толчее час валандается, рикша и в кювет может съехать, и по газону промчаться, и по пешеходному тротуару. Бывает, конечно, что какого человека зацепишь, но это они сами виноваты – не стой на пути. Гаишники в таких случаях свирепствуют, если заметят, конечно. Взятки требуют, коляски на штрафстоянки отправляют – беда, да и только! Выкупать их оттуда только за свой счет. Хозяину насрать.
– Мне вот сюда, направо! – кричала женщина. – Четвертый дом, вон тот.
Приехали, расплатилась тетенька.
И – мнется чего-то. Вроде как сказать хочет.
– Может, в гости зайдете? – предложила вдруг. – Чая выпьете? А то устали, наверное.
Максим ровно секунду обдумывал предложение. Где чай – там и бутерброд, а от лишнего хавчика отказываться нельзя.
– Хорошо, – ответил учтиво. – Вот только коляску на прикол поставлю.
Пристегнул ее цепочкой к скамейке и потопал вслед за женщиной.
– У меня племянник рикшей работал, – объяснила она свою неожиданную жалость к уличному труженику. – Пока его грузовиком не сбило. Жалко мальчишку. Смышленый был.
– Здесь, в Ставрополе? – поинтересовался Максим.
– Нет, в Нижнем Тагиле. Два года уже прошло.
Чайник закипал. Женщина выставила на стол скромный продуктовый набор: батон, масло, варенье. Но Максим и этому рад.
Познакомились. Женщину звали Валентиной Игнатьевной.
– Тяжело сейчас молодежи, – продолжила она, когда принялись чай отхлебывать. – Я двадцать три года в школе работаю, слежу за тем, как ребята мои в жизни устраиваются. Господи боже мой, как же тяжело им сейчас!
Максим понимающего человека почувствовал.
– В чем же причина этой тяжести? – спросил. – Как вы думаете?
– Да в чем причина, в жизни нашей неустроенной, – горестно вздохнула женщина. – Раньше все-таки понятнее было. Государство брало на себя определенные обязательства, производило социализацию подрастающего поколения, готовило для каждого некую нишу, осуществляло стратификацию. Пусть молодым эти ниши не всегда нравились, но они были, был выбор. А сейчас что?
– Все дело в отказе от основополагающих принципов, – поделился Максим своим пониманием ситуации. – Нам представляют свалившийся на наши головы капитализм как естественный приход новой, прогрессивной формации, но дело не в формации, дело в отказе от человека. Вы понимаете, общество, точнее, его лидеры, капитаны, они отказались от человека как от такового. При социализме, говорят нам, человек был ничто, его презирали и отрицали. Но чем же человек стал сейчас? Человек просто-напросто потерял свою субстанцию. Капитализм отрицает само понятие человека. Мы больше не люди, мы функции в производственной иерархии. Если вы являетесь звеном производственной цепочки, тогда вас наделяют свойствами киборга, вам позволяют вести общественно полезную механизированную жизнь. Если по какой-то причине вы выпали из цепочки, вы – ничто. Вот я – ничто. Вы тоже ничто.
Интеллигентная женщина в очках поморщилась.
– Вы знаете, ничем я себя никогда не считала, несмотря на смены формаций и прочие жизненные коллизии. Я двадцать три года преподаю историю и обществознание и должна вам сказать, что ваша теория весьма вольно оперирует терминами. Вы смешиваете социологию с глубоко индивидуалистической философией интуитивного толка, это не научный подход.
– Вы читали Маркса?
– О, только про Маркса мне не напоминайте. Я по нему в институте чуть пару не получила.
– У Маркса сказано…
– Еще раз убедительно прошу вас: оставьте Маркса в покое. Он безнадежно устарел. Я тоже могу состроить обиженную мину и с упоением взирать на советское прошлое, вот прямо как вы. Но в том советском прошлом я мало чего видела хорошего, поверьте мне. Меня бросил муж, потом бросил другой – я никогда не смогу простить это Советскому Союзу. В том, что именно он стоял за уходом моих мужчин, я ничуть не сомневаюсь.
– У меня вообще нет советского прошлого, – возражал Максим. – Мне не на что взирать с упоением.
– Возьмите Францию, – горячилась Валентина Игнатьевна, – возьмите Германию. Разве учителя плохо там живут? Они всем обеспечены, у них дома и машины, они отдыхают на Красном море, хотя страны эти – капиталистические. Значит, можно и в этой общественной формации думать о людях и создавать для них нормальные условия жизни.
