Я с интересом осматривался по сторонам. Пассажиры, летевшие в Москву, резко отличались от людей, которых я видел перед глазами в течение последних лет. Кроме нескольких бизнесменов, большую их часть составляли бывшие советские граждане, к которым я присматривался с особенным интересом.
Мимо меня прошла дама средних лет с крупными бедрами, мускулистыми ногами, в юбке и пиджаке. Весь ее облик вызывал во мне ассоциации одновременно с инспектором РОНО, преподавателем истории КПСС и с начальником отдела кадров какого-нибудь крупного секретного учереждения. Дама была полна чувства собственной значимости и превосходства над окружающими. В руках она несла огромную хрупкую коробку для дамских шляп, всю разукрашенную лентами и кружевами. Я представил себе, как, сидя где-нибудь в министерском кабинете за столом с зеленым сукном, она будет доставать эту шляпку и примерять перед зеркалом, а потом, спрятав ее в шкаф, проводить рабочие совещания. Тем временем дама с опаской обследовала отделения для багажа, выбрав из них самое свободное и осторожно задвинула коробку со шляпой в угол одного из них.
Следовавшие за дамой персонажи словно вышли из той славной поры, когда крупные деятели районного масштаба ездили на огромных черных машинах и проводили заседания, посвященные битве за урожай. Первым шел пожилой мужчина со скуластым, слегка отекшим лицом, закутанный в серое добротное пальто и почему-то в каракулевой шапке. За ним семенил мужик помоложе, в таком же пальто, с пробором и угодливым лицом, по виду человек явно подчиненный первому.
— А все-таки, Николай Иванович, — сказал он, — хорошо, что с голландцами о сотрудничестве договорились. И договорчик подписали о намерениях, надо будет непременно Трофиму Федоровичу показать.
Начальник оставил это замечание без внимания. Он указал на набитый бумагами кожаный пузатый портфель и сухим голосом сказал:
— Петр Семенович, потрудитесь определить портфельчик.
— Сейчас, сейчас, Николай Иванович, — засуетился второй, сейчас быстренько определим. Он открыл дверцу багажного отделения и принялся засовывать туда портфель. Раздался хруст картона и одновременно стон дамы — инспектора РОНО.
— Товарищ, товарищ! — визгливо закричала она, — Осторожнее, там шляпа!
— Да вы своей шляпой, понимаете, всю секцию заняли, надо и с другими пассажирами считаться! — неожиданно агрессивно отвечал Петр Семенович, продолжая деловито засовывать портфель. Дама в отчаянии вскочила со своего места и низким грудным голосом закричала на весь салон:
— Граждане, ну скажите же ему! — Она посмотрела на меня, явно ища поддержки, но импортный плащ и растерянное выражение лица видимо смутили ее.
— Ничего не понимают, басурмане! — раздраженно буркнула она, и, вскочив, ловко оттолкнула Петра Семеновича, с необычайной легкостью выхватила у рук из него портфель, вытащила из секции слегка помятую коробку со шляпой и положила ее себе на колени, раскрасневшись и раздраженно сопя.
— Вы, гражданочка, поосторожнее. — заметил Петр Семенович. —Так вот, Николай Иванович, — продолжал он, — вы уж обязательно по приезде доложите Трофиму Федоровичу о договорчике. И совещаньице надо собрать, а то как бы Александр Гаврилович не подсуетился, он ведь у нас из рук работу выбить может!
Николай Иванович как-то не очень хотел показать подчиненному, что он внимательно слушает его и отвечал в своей довольно сухой и неопределенной манере:
— Да, Петр Семенович, будет вам. Обсудим с товарищами, обмозгуем, Александру Гавриловичу рука коротка до нас дотянуться! — Неожиданно голос его поднялся и взвизгнул: — Хрена чертова он у меня получит! Я ему яйца откручу, да я до самого Ивана Леонидовича доберусь если что. Они у меня все вот тут ходить будут! — Рука его сжалась в кулак и наглядно продемонстрировала, где именно и как будет ходить зловредный конкурент, если он позволит себе чего лишнего.
Они уселись, и обрывки их разговора уже более не долетали до меня. Чем-то уже немного забытым и даже родным повеяло на меня. Эти люди были плоть от плоти той огромной страны, в которой я родился, и все их интонации, жесты, обороты речи были мне понятны до глубины души, как будто я жил с ними бок о бок на протяжении многих лет. Я уже мог прикрыть глаза и фантазировать о том, как Петр Семенович приедет в свою квартиру с паркетным полом и гардинами, полная жена в халатике нальет ему рюмку холодной «Столичной» и он, закусывая селедочкой, будет рассказывать ей о диковинных товарах и культурном обращении в заморской стране Голландии.
Тем временем в проходе появились два осоловевших и распространявших крепкое пивное дыхание мужичка в заштатных, грязноватых, физкультурного покроя куртках. Глазки у них были маленькие и круглые, одинаковые рыжие усы свисали с губ. Напоминали они слесарей автопарка, которые вот-вот хотели закусить пивко воблой, но подкативший самолет помешал им это сделать. За мужичками тянулись две совершенно неразличимые бабенки, тащившие за собой огромные сумки и распространяющие аромат каких-то дорогих импортных духов, совершенно не сочетающийся с их обликом.
— Коль, а Коль, куда садиться-то? — с залихватскими интонациями спросила одна из них.
— Да не суетись ты, все рассядутся! — Коля ожесточенно продирался сквозь узкий проход. — Погуляли и будя, пора по домам. — Коля снял физкультурную куртку, обнажив рубашку грязного розового цвета с закатанными рукавами. — Щас пивка понесут голландцы, гуляем ребята! Катерина, — протяжно скомандовал он, — занимай позиции, кавалерия!
Бабы сопя начали суетливо запихивать раздутые сумки в багажные секции, явно не предназначенные для этого. Под их напряженное сопение в проходе появились невесть откуда взявшиеся в Амстердаме эскимосы в меховых полушубках, меховых же сапогах, с огромными, грязными, пахнущими кожей и сырой рыбой баулами. Баулы они несли за плечами, причем, проходя мимо, один из них больно задел меня по голове.
— Ой! — с удивлением от внезапной боли вскрикнул я. Один из эскимосов повернулся и посмотрел на меня. Судя по виду, он был довольно-таки молодым парнем, его карие раскосые глаза смотрели прямо в мои. Меня поразила застывшая космическая пустота и неподвижность этих глаз. Я вспомнил, что когда-то в детстве мама водила меня в зоологический музей и точно такие пустые, бездонные глаза были у огромного темно-коричневого чучела морского льва, лежащего на цементной скале в большом сумрачном зале.
Я понял, что объясняться далее совершенно безнадежно. Казалось, парень тоже это понял, он отвернулся и тут же огрел воняющим рыбой баулом пожилого голландца, сидевшего на пару рядов впереди от меня.
Наконец, все пассажиры расселись по своим местам. Самолет с неожиданной бойкостью разогнался, нырнул в белое марево тумана, и вскоре за иллюминаторами засияло солнце. Запахло свежим кофе, и взбодрившиеся и проснувшиеся стюардессы разнесли обед.
Я уже допивал свой кофе, как вдруг с кресла передо мной раздалась странная, жужжащая космическая мелодия, резанувшая своей первозданной дикостью по нервам и заставившая меня вздрогнуть. Мне неожиданно стало жутко. В этом заунывном напеве, резонировавшем где-то в обшивке самолета, казалось было все: долгая темная полярная ночь, бескрайние белые просторы, холод, ледяными иголочками пронизывающий кожу, синеватые глыбы льда, лай собак, скрип нарт по снегу, радость добычи и запах тюленьей крови, запах дыма, чувство насыщения и тепло, распространявшееся по замерзшему телу после еды.
Я с ужасом и любопытством посмотрел в просвет между передними креслами. Передо мной полуобернувшись сидел один из представителей народов Севера, снявший меховую шапку и раскинувшийся на кресле. Лицо его выражало какое-то лучезарное удовольствие, вызванное сытным горячим обедом. В зубах у него была вставлена пластинка, с помощью которой он и издавал эти странные жужжащие звуки. Эскимос поймал мой взгляд и, не переставая жужжать, уставился мне прямо в глаза тем же бездонным и ничего не выражающим пустым взглядом карих неподвижных глаз. Мелодия поднялась на какие-то высокие тона, снова спустилась вниз и продолжалась в своей космической заунывности.
Каким-то шестым чувством я понял, что я уже почти дома, и неожиданно для меня самого слезы навернулись у меня на глаза.
Глава 2. Рейс Москва-Амстердам откладывается.
Москва была покрыта снегом. Самолет покружился над рощицами голых берез, каналом имени Москвы и, подпрыгивая на ухабах, наконец приземлился посреди заледеневшего поля, по которому мела поземка. На непродолжительное время я снова оказался в той точке пространства, в которой прошла почти вся моя сознательная жизнь, где я любил, работал, смеялся и плакал.
Почему-то все официальные лица аэропорта были в омерзительной форме серо-зеленых цветов. Сразу же у выхода из самолета стоял солдатик с каким-то приспособлением и, щелкая кнопкой, остервенело считал пассажиров, сошедших с зарубежного лайнера. Бесформенные женщины в серых мышиных таможенных костюмах, чекистского вида солдаты в зеленых мундирах на паспортном контроле, пристально смотревшие в глаза приезжим, словно пытаясь выявить классовых врагов и шпионов, милиционеры в своих серых пиджаках, все это создавало впечатление того, что я попал в огромную военизированную зону. Таможня не работала, и в единственное окошечко выстроилась огромная очередь ничего не понимающих иностранцев и привычно ожидающих своей очереди недaвних советских граждан. Над последними контрольно-пропускные органы почему-то издевались особенно злобно и изощренно, перетряхивая все чемоданы, как-будто мстили им, прибывшим из-за кордона, за свою неприглядную жизнь.
