Мать заговорила монотонно, голосом, в котором уже не слышалось гнева:
— Помню, зимой семнадцатого-восемнадцатого года я была у сестры, зять приехал на побывку. Он был, не скажу уж точно где, но где-то на Севере. Его мобилизовали с самого начала; он рассказывал о молодых ребятах, которых убивали, как только они попадали на фронт. Сколько их там погибло, ребят-то этих!
Голос у нее прервался. Соседка повернулась к ней.
— А вашему Жюльену скоро семнадцать? — спросила она.
— Этой весной исполнится.
— Да, уже скоро.
— Как подумаю, что, когда он уехал в Доль два года тому назад, он был еще совсем ребенком!
К горлу у нее подступил комок, но она не заплакала. Только быстро-быстро замигала. Она чувствовала жжение в уголках век. Но удержала слезы.
— В конце концов, ничего не известно, может, Гитлера очень скоро разобьют, — сказала мадемуазель Марта.
Мать пожала плечами. Опустив руку на журнал, все еще лежавший раскрытым у нее на коленях, она сказала:
— Видно, вы не читаете газет. Не знаю, пишут ли об этом в «Иллюстрасьон», но Гитлер опять грозил своим секретным оружием.
— Говорят, он хочет нас запугать, просто хвастает.
Мать покачала головой.
— С этим бесноватым ни в чем нельзя быть уверенным! Можно ждать всяких ужасов, поверьте мне, всяких ужасов!
Старая дева призадумалась, потом медленно, чуть цедя слова, сказала:
— Ну, если верно, что у него есть секретное оружие, нечего волноваться за тех, кого возьмут в солдаты. Тогда мы все погибнем. И мы, и они. Тыл пострадает не меньше фронта. Между прочим, он, Гитлер, и это тоже сказал.
Она взяла журнал и пробежала глазами статью, а потом прочла вслух:
— «Фюрер обвинил Англию в том, что, проводя блокаду, она нарушает международное право и обрекает на голодную смерть женщин и детей. Германия этого не потерпит, заявил он, и тоже прибегнет к репрессиям против женщин и детей…»
Она положила журнал рядом с собой на скамейку.
— Видите, всем туго придется: и тем, кто воюет, и тем, кто не воюет. Он грозит англичанам, но он и нас не помилует.
Стиснув зубы, с возмущением и гневом в голосе мать сказала:
— Международное право, международное право… Что это значит? Я не очень-то разбираюсь в политике и во всей этой музыке, но когда толкуют о международном праве, а думают, как бы лучше уничтожить народ, это меня просто из себя выводит!
Мадемуазель Марта развела руками и уронила их на свои худые колени. Она не ответила, только покачала головой. Мать тоже сидела молча, как будто успокоившись, но мучившая ее боль не прошла, а только задремала. Время от времени боль просыпалась и, как острый нож, пронзала ей грудь. Тогда на лице матери опять появлялось напряженное выражение; руки ее дрожали, пальцы теребили край блузки; она приоткрывала губы, но в горле стоял комок, и она не могла произнести ни звука.
Солнце, медленно опускавшееся к лесистой вершине Монсьеля, все еще играло в листве, трепетавшей от усилившегося ветра. Вскоре косой луч проник сквозь ветви яблони и стал пригревать головы притихшим на скамейке женщинам. Приятное тепло словно пробудило мать от сна, она расправила плечи и слегка наклонилась, чтобы поглядеть на соседку. Мадемуазель Марта дремала, сидя, выпрямившись, чуть свесив голову и по-прежнему держа руки на коленях. Мать с минуту смотрела на нее, потом осторожно, чтобы не зашуметь, встала и пошла к дому.
Дойдя до средней дорожки, она пробормотала сквозь зубы:
— Тоже мне международное право, хорошее же это право, раз оно отнимает у человека детей, которых он вырастил!
Она сделала еще несколько шагов, потом, бросив взгляд на мадемуазель Марту, прибавила:
— Может, она счастливее всех нас? Как знать, как знать!
В семь часов вечера Жюльен еще не вернулся домой. Мать готовила суп и теперь накрывала на стол, а отец тем временем взял лейку и пошел за водой в конец сада, к колонке. Уже темнело. Сумерки, сгустившиеся в углах, понемногу затягивали всю кухню, и свет от плиты с каждой минутой казался все ярче. Пока не было отца, мать несколько раз выходила на балкон и смотрела в сторону улицы.
Ветер усилился, над деревьями желтыми стаями кружились листья, взлетали выше домов и оседали по ту сторону ограды. Небо уже подернулось тьмой. И казалось, что свет исходит от земли, где белели опавшие листья.
— Его все еще нет? — спросил отец, поставив лейку под раковину и входя в кухню.
— Подожди, сейчас придет.
Отец перевел дух. Он взялся за грудь и не сразу ответил:
— Уже семь.
Мать не сказала ни слова. Она сняла с конфорки суповую кастрюлю, на чугунной плите зашипели упавшие с крышки капельки. Отец затворил дверь.
— При таком ветре не стоит держать дверь открытой, — сказал он. — Не так уж от плиты жарко.
Он снял каскетку, положил ее на низкий стульчик у стенного шкафа и сел на свое место. Читать при таком слабом свете он не мог и сидел в спокойной позе, положив локти на стол. Время от времени он смотрел в окно, потом, вздохнув, поворачивался к огню. Несколько раз он принимался барабанить пальцами по столу. Мать, стоя у плиты, следила за ним.
— Ну чего ты нервничаешь? — спросила она.
— Это я-то нервничаю? Да я ничего не сказал. Я ни слова не сказал, а ты говоришь, что я нервничаю, и всегда ты так!
— Ты ничего не сказал, но я отлично вижу, что ты нервничаешь, хотя бы уж по тому, как ты барабанишь по столу…
— Да это я машинально.
Мать ничего не ответила. Она приподняла крышку с кастрюли, опять накрыла кастрюлю, подошла к столу, переставила корзинку с хлебом.
— Я не нервничаю, — сказал отец, — но я начинаю волноваться. Неужели с ним что-нибудь случилось?
Они опять помолчали. Мать то и дело подходила к двери, но не решалась открыть ее. Она прислушивалась и настораживалась всякий раз, как с улицы долетал какой-либо шум. Если отец кашлял или скрипел стулом, она, затаив дыхание, с нетерпением ждала, когда опять станет тихо. Спустя некоторое время отец спросил:
— Как у него фонарь на велосипеде-то, в порядке?
— Послушай, Гастон, не придумывай себе страхов, еще не совсем стемнело.
— Да, но любой шофер тебе скажет, что в сумерки хуже всего видно. И когда на лошади едешь, тоже так. Помню, когда я развозил хлеб и возвращался при свете фонаря, так я предпочитал…
— Помолчи, дай послушать!
Они прислушались. Мать подождала, потом открыла дверь. Жюльен стоял во дворе. Она сейчас же обернулась и сказала:
— Вот и он.
— Пусть поставит велосипед в подвал пока еще светло.
Мать вышла и что-то сказала Жюльену. Вернувшись на кухню, она попросила отца:
— Главное, не ругай его. Он ведь только сегодня приехал, мог и запоздать.
Отец пожал плечами.
— Так уж это на меня похоже — сердиться по пустякам.
В кухню вошел Жюльен.
— Здесь ни черта не видно! — сказал он.
— Этой осенью мы еще не зажигали вечером лампы.
— Если садиться за стол в семь часов, света достаточно, ложки мимо рта не пронесешь, — проворчал отец.
— Теперь с каждым днем темнеет все раньше и раньше, — заметила мать.
Отец опять забарабанил пальцами по столу, но не сказал ничего.
— Я все-таки зажгу лампу, — помолчав, сказала мать, — может быть, Жюльен захочет немного посидеть.
— Подай на стол суп, — попросил отец, — он выкипит, если будет долго стоять на огне.
Мать налила в тарелки супу, муж и сын принялись за еду, а она тем временем опустила висячую лампу, сняла стекло, осторожно вывернула фитиль. Затем запалила от печки, кусок бумаги и зажгла лампу. Огонек сначала поколебался, но, как только мать надела стекло, разгорелся ярче и веселей. Мать подождала, потом прикрутила фитиль, и тоже села к столу.
— Когда отвыкнешь от керосинового освещения, ужасно оно странным кажется, — сказал Жюльен.
— Для глаз оно гораздо полезнее, — заметил отец.
— Может, это и так, да только что ни говори, а повернуть выключатель куда проще.
Некоторое время ели молча, потом Жюльен спросил:
— Да, а как же мне без света лечь спать?
— Так же, как прежде ложился, и как мы ложимся. Подымешься наверх с карманным фонариком или с коптилкой, а раздеться недолго, управишься, — сказал отец.
Мать молчала. Она следила за сыном и, когда он взглянул на нее, сделала ему знак, чтобы он не возражал. Жюльен снова принялся за еду. Мать не спускала с него глаз. Он сидел напротив нее, а отец — между ними в конце стола. Отец ел медленнее Жюльена, долго жевал хлеб и овощи — у него не было зубов. Он сидел, наклонившись вперед, положив левый локоть на стол, рукой он придерживал на груди свой синий фартук. Пламя лампы отражалось на его лысине. Жюльен был выше отца и в плечах шире.
Мать, налившая себе немного супу, кончила одновременно с остальными. Она встала и подала на стол картошку и салат.
