— А ты? — спросил он. — Ты будешь верна мне? Ты ведь именно это предлагаешь?
— Я больше никого не хочу.
— С каких это пор? Дренка, я вижу, что ты страдаешь, я не хочу, чтобы ты страдала, но я не могу принимать всерьез то, что ты мне предлагаешь. Какое право ты имеешь ограничивать меня в том, в чем никогда не ограничивала себя? Ты просишь о такой верности, какой никогда не соблюдала своему собственному мужу, а если я соглашусь на твои требования, то ты и ему будешь отказывать из-за меня. Ты хочешь моногамии вне брака и адюльтера в браке. Возможно, ты права, и только так и можно. Но для этого тебе придется подыскать более высоконравственного старика, чем я.
Обстоятельно. Хорошо сформулировано. Предельно точно.
— Твой ответ — нет?
— Разве можно было ожидать другого?
— И ты вот так просто избавишься от меня? За один вечер? Вот так просто? После этих тринадцати лет?
— Ты меня смущаешь. Я не понимаю тебя. Что собственно происходит? Это не я, а ты на пустом месте объявила этот высосанный из пальца ультиматум как гром среди ясного неба. Это ты мне преподнесла это долбанное «или — или». Это ты собираешься избавиться от меня сегодня вечером… если, конечно, я не соглашусь за сегодняшний вечер поменять свои пристрастия в сексе так, как ты самой себе никогда бы не пожелала. Чтобы удержать то, чего мы достигаем вместе, откровенно удовлетворяя наши сексуальные желания, — ты следишь за моей мыслью? — придется изменить мои сексуальные потребности, потому что, бесспорно, я, как и ты, во всяком случае до сегодняшнего дня, ни по натуре, ни по склонностям, ни по убеждениям не являюсь существом моногамным. Точка. Абзац. Ты навязываешь мне условие, которое либо поломает мою личность, либо заставит меня поступать с тобой нечестно. Но как все живые существа, я страдаю, когда меня уродуют. И, признаться, меня шокирует, что откровенность, которая так поддерживала и возбуждала нас, которая составляла такой контраст с привычной лживостью, с этим клеймом, пометившим сотни миллионов браков, включая твой и мой, теперь тебе не по душе, а по душе условности, ложь и пуританство. Я ничего не имею против пуританства — как испытания, которому подвергаешь самого себя, но это титоизм, Дренка, самый настоящий бесчеловечный титоизм — когда такие нормы устанавливают для кого-то другого по присвоенному себе лицемерному праву подавлять сатанинское в сексе.
— Это ты похож на глупого Тито, когда читаешь мне эти проповеди. Пожалуйста, прекрати!
Они так и не расстелили свой брезент и не сняли ничего из одежды, так и оставались в майках и джинсах, а Шаббат — еще и в вязаной матросской шапочке. Он сидел, прислонившись спиной к валуну. Дренка кругами ходила около огромных камней, руки ее бестолково порхали, пальцы то зарывались в волосы, то тянулись дотронуться до знакомой прохладной и грубой поверхности стен их тайного жилища, и это не могло не напомнить ему о Никки в последнем акте «Вишневого сада». Никки, его первая жена, хрупкая, воздушная американская гречанка, чей постоянный надлом он принял за глубокую духовность и которую он называл в чеховском духе «Один кризис в день», пока не пришел день, когда просто быть собой стало для Ники таким глубоким кризисом, что это уничтожило ее.
«Вишневый сад» был первой пьесой, которую он поставил в Нью-Йорке, вернувшись из Рима, где два года учился в школе кукольников. Никки играла Раневскую как промотавшуюся пустышку и, столь абсурдно молодая для этой роли, прекрасно балансировала на грани сатиры и пафоса. В последнем акте, когда вещи уже уложены и семейство готово покинуть родовое гнездо, Шаббат попросил Никки молча побродить по пустой комнате, прикасаясь кончиками пальцев к стенам. Никаких слез, пожалуйста. Просто обойди комнату, потрогай голые стены, а потом уходи — и всё. А все, что ее просили, Никки делала изысканно… только для него этого было недостаточно, потому что, что бы она ни играла, она оставалась все той же Никки. Вот это «все тот же», «все та же» в актерах и заставило его снова вернуться к куклам, которые никогда не притворялись и никогда никого не играли. Он сам наделял их движениями и сам давал им голоса и потому никогда не сомневался в их реальности, в то время как Никки, с ее свежестью, страстностью, талантом, всегда казалась ему более чем неубедительной именно потому, что была реальным человеком. Когда имеешь дело с куклами, не приходится выселять актера из роли. В куклах нет ничего фальшивого или искусственного, они — не метафоры человеческих существ. Они — то, что они есть, и не приходится волноваться, что кукла вдруг возьмет и исчезнет, как исчезла Никки, просто исчезнет с лица земли.
— Ты что, — кричала Дренка, — издеваешься надо мной? Разумеется, ты перехитришь меня, ты кого угодно перехитришь, кого угодно переговоришь…
— Да, да, — ответил он. — Роскошь несерьезности — вот что часто позволял себе этот хитрец, и тем несерьезнее он становился, чем серьезнее был его собеседник. Подробной, тщательной, многословной и разумной речи ожидали обычно от Морриса Шаббата. И даже он сам не всегда был уверен, что та бессмыслица, которую он произносит, целиком бессмысленна. Нет, нет, это совсем не просто — нести такую околесицу..
— Прекрати! Прекрати, пожалуйста, притворяться ненормальным!
— Только если ты сама прекратишь вести себя как идиотка! Почему вдруг именно в этом вопросе такое упрямство? Что именно я должен сделать, Дренка? Дать клятву? Ты хочешь клятвы? А текст этой клятвы ты уже придумала? Пожалуйста, перечисли все, чего я не должен делать. Чего нельзя? Проникновение? Именно это? Только это? А как насчет поцелуев? А телефонные звонки? А ты тоже дашь клятву? И как я узнаю, держишь ли ты ее? Никогда не держала.
И когда, интересно, приезжает Сильвия, думал Шаббат. Не ее ли приезд причина всего этого, не страх ли того, на что Шаббат мог бы вынудить Дренку в азарте? Прошлым летом Сильвия, племянница Матижи, жила в доме Баличей и работала официанткой в ресторане их гостиницы. Сильвия, восемнадцатилетняя студентка колледжа в Сплите, проводила каникулы в Америке, чтобы попрактиковаться в английском. Справившись со всеми сомнениями за двадцать четыре часа, Дренка стала приносить Шаббату, иногда просто в кармане, иногда в сумочке, ношеное нижнее белье Сильвии. Она надевала его и притворялась Сильвией. Она водила этими тряпочками по его длинной седой бороде, прижимала их к его приоткрытым губам. Она заматывала этими чашечками и бретельками его эрегированный член, поглаживала его сквозь шелковистую ткань крошечного лифчика Сильвии. Она продевала его ноги в дырки трусиков бикини и натягивала их насколько могла, на его тяжелые бедра. «Скажи что-нибудь, — говорил он ей, — скажи всё», — и она говорила. «Да, я тебе разрешаю, грязный развратник, да, — говорила она. — Возьми ее, я отдаю ее тебе, ее молодую тесную киску, ты, грязный, развратный старик…» Сильвия была легким воздушным созданием с очень белой кожей и рыжеватыми кудряшками, она носила маленькие круглые очки в металлической оправе, которые делали ее похожей на старательного ребенка. «Фотографии, — инструктировал Дренку Шаббат, — поищи фотографии. Должны быть. Они все любят фотографироваться». Нет, исключено. Только не кроткая маленькая Сильвия. Невозможно, сказала Дренка, но на следующий день, роясь у Сильвии в шкафчике, под хлопчатобумажными ночными рубашками Дренка нашла пачку снимков полароидом, которые та привезла из Сплита, чтобы не скучать по дому. Это в основном были фотографии ее матери, отца, старшей сестры, бойфренда, ее собаки, но на одном из них Сильвия была снята с другой девочкой ее возраста, обе в одних колготках, застыли в дверном проеме. Вторая девочка гораздо крупнее Сильвии, здоровая, грузная, с большими грудями и лицом, похожим на тыкву. Она обнимает Сильвию сзади, а Сильвия подалась вперед, прижав свои маленькие ягодицы к паху той, другой. Сильвия запрокинула голову и приоткрыла рот, изображая экстаз, или, может быть, просто от души хохоча над тем, до какой глупости они доигрались. На обратной стороне фотографии, у верхнего края, где Сильвия аккуратно фиксировала, кто запечатлен на каждом из снимков, написано на сербохорватском: «Нера одпозади» — «Нера сзади». Это «одпозади» разжигало его не меньше, чем сам снимок, и он бросал взгляд то на одну сторону фотографии, то на другую, пока Дренка позировала перед ним в игрушечном бюстгальтере Сильвии. Однажды в понедельник, когда кухня в гостинице не работала и Матижа повез племянницу осматривать достопримечательности Бостона, Дренка втиснулась в фольклорное платье с пышной черной юбкой и тесным, расшитым корсажем, в котором Сильвия, как и другие официантки, обслуживала постояльцев Баличей, и разлеглась одетая на кровати в комнате для гостей, где Сильвия жила летом. Там ее «соблазнили», и «Сильвия» все сопротивлялась и просила, чтобы «мистер Шаббат» пообещал не говорить ее тете и дяде, что она согласилась за деньги. «У меня никогда не было мужчины. Я только с бойфрендом, а он очень быстро кончает. У меня никогда не было мужчины такого, как вы». — «Можно я войду, Сильвия?» — «Да, да, я всегда мечтала, чтобы в меня вошел мужчина. Только не говорите моим тете и дяде!» — «Я трахаюсь с твоей тетей. Я трахаю Дренку». — «О, правда? Мою тетю? Правда? А с ней лучше, чем со мной?» — «Нет, что ты, никогда». — «А киска у нее такая же тесная, как у меня?» — «Ах, Сильвия — твоя тетя стоит в дверях. Она на нас смотрит!» — «О боже!» — «Она тоже хочет с нами». — «О боже, я никогда раньше этого не делала…»
