— Куда вы собираетесь вечером, Лоусон? — спросил Тэп, застегивая куртку.
— Никуда. Вечером мне, вероятно, придется сражаться с цензурой.
— Присоединяйтесь к нам. Мы все идем к «Максиму».
— Я могу заглянуть туда попозже, — сказал Лоусон.
— А ты как, Джон?
— Я тоже зайду позднее. Вы не ждите меня.
Лоусон сел за небольшой письменный стол, заложил лист бумаги в машинку и начал печатать. Ричардсон уже вышел из ванны — его место занял Горелль. Пока они по очереди совершали омовение, а Лоусон стучал на машинке, Квейль сидел и читал. Когда Вэйн вышел из ванной, Тэп, Ричардсон и Горелль, занимавшиеся перелистыванием журналов, встали.
— Спасибо за ванну, Уилл, — сказал Тэп, обращаясь к Лоусону.
— Не за что. Всегда рад.
Они еще раз поблагодарили его и вышли.
— Значит, ждем тебя, Джон, — напомнили они Квейлю.
Квейль кивнул головой и встал. Он спросил Лоусона, можно ли ему тоже принять ванну. Лоусон, продолжая писать, рассмеялся и сказал:
— Валяйте!
Квейль принял ванну, вытерся последним сухим полотенцем, бросил все полотенца в корзину и стал одеваться. Лоусон уже кончил печатать, когда он вышел из ванной.
— Сегодня вылетали? — спросил Лоусон.
— Да.
— Удачно?
Квейль запнулся.
— Не беспокойтесь, — сказал Лоусон, — все равно цензура не пропустит.
— Мы должны остерегаться неточностей, — сказал Квейль. — Мы сбили две «Савойи».
Этот белокурый американец понравился Квейлю с первого взгляда, как и Квейль ему.
— Много у вас возни с цензурой? — спросил он.
— Да, она проклятие этой войны.
Квейль натягивал летные сапоги.
— Как вы ладите с греками? — спросил его Лоусон.
— Ничего. Ладим вполне. Нам не приходится иметь с ними много дела.
— Странный народ, — сказал Лоусон. Он сложил лист бумаги пополам и вставил копирку. — Такой стойкости я еще не видал. Идут в бой с голыми руками. Но… боже мой, ни малейшего намека на порядок.
Квейль улыбнулся.
— Сейчас они слушают Метаксаса. Думают, что он сумеет установить порядок. Им нравится порядок, если они находят его в готовом виде. Но по существу они всей душой ненавидят Метаксаса.
— А англичане? — спросил Квейль.
— Ну, это совсем другое дело! — начал Лоусон, но заметил, что Квейль поддразнивает его, — он не ожидал этого от Квейля, — и рассмеялся.
— Хотите пройтись со мной? — спросил он.
— С удовольствием. Куда вы идете?
— На почтамт.
— Что вы там будете делать? Сдадите телеграмму?
— Именно. А потом за нее примется цензура.
Квейль рассмеялся.
— Ко мне цензоры относятся довольно снисходительно, — сказал Лоусон. — Я иногда приглашаю их в ресторан.
— Вы явно стакнулись с греками.
— Не поймите меня ложно. Мне нравятся греки. Я хотел бы познакомить вас с одним чудеснейшим человеком. Очень типичный рядовой грек. Он журналист. Был сослан Метаксасом за издание либеральной газеты в Салониках.
Они вышли на улицу, погруженную в полный мрак, и пошли, спотыкаясь на каждом шагу.
— У вас совсем нет знакомых греков? — спросил Лоусон.
— Нет.
— Хотите познакомиться с этим журналистом? Он женат, у него сын и дочь. Я как раз собирался заглянуть к ним сегодня. Хотите пойти со мной?
Квейль немного помедлил.
— Благодарю вас, с удовольствием, — сказал он.
— Это очень интересная семья. Старик думает, что Метаксас вполне подходящая фигура для настоящего момента, так как он хороший генерал. Но сын говорит: «Меня на мякине не проведешь». По его словам, Метаксас не хотел воевать, когда итальянцы вторглись в Грецию. И вообще вся верхушка была продажной. Но у этих проклятых греческих солдат оказались винтовки, и они стали драться, а тогда Метаксасу и его присным тоже волей-неволей пришлось драться.
— По-вашему, это правда? — спросил Квейль.
— Никаких сомнений. И дочь так думает. Она с братом заодно.
Они продолжали путь молча. Им было очень хорошо в обществе друг друга, но об этом не хотелось и не надо было говорить.
Дряхлое такси повезло их в афинский пригород Кефисию. Они проезжали по шоссе, по середине которого была проложена трамвайная линия. Вагоны шли один за другим, и каждый был облеплен солдатами в измятых мундирах темного защитного цвета. Солдаты направлялись в Афины из кефисских казарм, тянувшихся вдоль дороги; казармы обнесены были белой стеной, а внутри, над невысокими зданиями, нависали ветви белого эвкалипта. Ночь опускалась на придорожные поля, и вскоре ничего уже не было видно, кроме быстро мелькавших дальних огоньков, теней деревьев, полей, потом домов и снова полей и деревьев. Они проехали по темным безлюдным улицам тихой деревни и остановились на немощеной дороге у двухэтажного каменного белого дома.
Лоусон расплатился с шофером, и они зашагали к подъезду по каменным плитам дорожки. Дверь открыла смуглая девушка в белом платье и крестьянской безрукавке.
— Это Уилл, — сказала она по-английски.
— Хэлло, — отозвался Лоусон.
Когда Квейль вошел, оказалось, что девушка почти одного с ним роста. А его волосы по сравнению с ее шевелюрой казались совсем светлыми.
— Джон Квейль, лейтенант авиаотряда. Елена Стангу, — представил Лоусон.
Они обменялись рукопожатием. Елена Стангу взяла пилотку из рук Квейля и повесила ее на вешалку. Затем проводила гостей в комнату с низким потолком. Она представила Квейлю худого юношу в очках, которого назвала: «Астарис, мой брат».
Вошла седая женщина, она приветствовала Лоусона возгласом: «Хэлло, Уилл», улыбнулась Квейлю и сказала: «Добро пожаловать», когда Лоусон представил ей своего спутника.
— Я плохо говорю по-английски. Вы уж меня извините, — предупредила госпожа Стангу.
— Очень сожалею, что не говорю по-гречески, — из вежливости сказал Квейль.
Появился и сам Стангу, худой, как и сын, с седыми прядями в черных волосах, румянцем, проступающим на щеках сквозь смуглую кожу, с карими глазами, светившимися улыбкой, когда он говорил.
Он крепко пожал руку Квейлю и радостно приветствовал Лоусона. В этом человеке чувствовалась жизнерадостность, но сейчас она была какой-то напряженной. Тем не менее он весь излучал теплоту, и у Квейля сразу же появилось к нему теплое чувство. Он говорил очень быстро, перескакивая с одного на другое, и, сострив насчет своего аппетита, сразу перешел к двум бомбардировщикам, которые, как он слышал, были сбиты сегодня.
— Я видела, как один из них падал, — сказала госпожа Стангу.
— Да, — сказала Елена, обращаясь к Квейлю. — Мы ездили в Глифаду и видели, как на него сверху налетел небольшой аэроплан.
— Это был, вероятно, Квейль, — сказал Лоусон.
— Это был, вероятно, молодой Горелль: он сбил сегодня свой первый бомбардировщик.
— А вы тоже участвовали в бою? — спросила Елена.
— Сколько числится на вашем счету итальянцев? — перебил ее Стангу.
— Около двенадцати, — ответил Квейль с деланной небрежностью.
— Итальянцы как будто плохие вояки? — допрашивал Стангу.
— Далеко не плохие, когда действительно хотят драться.
— Чем же вы объясните, что сбили столько?
— У них нет никакой охоты воевать. Но в настоящем бою они держатся хорошо.
— Греки говорят, что самолеты у них никуда не годятся.
— Нет, самолеты у них не плохие. Но они не хотят воевать. В настоящем бою они дерутся как следует. Они умеют постоять за себя.
Квейль начинал скучать. Он не мог наблюдать за девушкой, — каждый раз, как он взглядывал на нее, она улыбалась и смотрела ему прямо в глаза. Черные волосы удивительно гармонировали с ее круглым лицом и миндалевидными глазами. Челка на лбу еще больше округляла ее лицо и как-то по-особенному смягчала его выражение, когда она улыбалась.
За столом избегали говорить о политике. Хозяева не знали, как относиться к Квейлю. Они не знали, насколько можно доверять человеку в военной форме, да к тому же еще англичанину. У англичан есть странная черточка — холодный патриотизм, который на самом деле вовсе не холоден, а наоборот, не знает меры. На них никогда нельзя положиться. Поэтому за столом не говорили о Метаксасе и других делах, хотя Лоусон именно для этого и привел сюда Квейля. Но Квейль ничего не имел против, ему довольно было девушки. Лоусон тоже относился к ней далеко не безразлично; Квейль это сразу заметил. Отец и брат девушки видели все. Отца это забавляло, а Астарис усмехался. Он не проронил ни единого слова, пока Квейль и Елена обменивались пустыми замечаниями. А потом начал спор с отцом на родном языке, конец которому положила госпожа Стангу.
— Вы уж извините их. Они все время спорят, — сказала она.
— Ну что ж, это очень хорошо, — возразил Квейль.
— Не совсем! Они слишком расходятся во взглядах, а ведь они отец и сын.
— В чем же вы расходитесь? — спросил Квейль. Его начали злить их упорные старания избежать политического разговора.
