Многие люди не сразу и распознают эту приблатненность, ведь Митя совсем не агрессивен, даже боязлив (он никогда не мог один переночевать в доме: страшно! Сколько раз он высвистывал меня, когда его семья летом уезжала на родину жены, Украину. Это были единственные случаи, когда он и бутылку проставить мог); многие эту приблатненность только приветствуют. Но многих она сразу и бесповоротно отвращает от Мити, чего он искренне не понимает, хоть и врубной.
Есть много вещей, по поводу которых нам с Митей никогда не договориться, лучше и не пробовать. Возьмем название нашего города, Санкт-Петербурга. Часть горожан приспособилась так называть, хотя в нынешнюю эпоху это имя звучит неуклюже и не по чину. Часть жителей действительно, не чувствуя никакой неуклюжести, живет в Санкт-Петербурге — таков их менталитет и образ жизни. Некоторая упертая часть по-прежнему называет город Ленинградом. А некоторые говорят по-простому, без понтов: Питер. Поскольку так любят говорить почти все теле- и радиожурналисты, уже и вполне тонкие в остальных отношениях люди начали называть город «Питером». Приблатненное, грязноватое слово («Питер бока повытер»), уместное, однако, в некоторых контекстах — питерская братва, питерские футболисты. Ничего не хочу сказать против нашей славной команды «Зенит», но ведь как-то со скрипом звучит: санкт-петербургские футболисты. Житель Санкт-Петербурга скорее всего и в этом контексте слово «Питер» не будет употреблять, скажет: футболисты «Зенита».
Солженицын в 90-е годы, чувствуя неловкость ситуации, вообще предложил переименовать город в Невгород для полного ужаса.
Надо ли упоминать, что для Мити полностью органично говорить: Питер. Он любуется этим словом, скручивает его, украшает им свои картины, музыкальные альбомы. Я ничего и не говорил Мите по этому поводу — зачем? Его ответ я знаю: «Питер — очень хорошее и доброе название, так говорят добрые и хорошие люди».
Воистину, «в суть всякой вещи вникнешь, коли правдиво наречешь ее». Ведь как называть теперь митьков? Для Мити это только «питерские митьки», и всегда таковыми были. «Петербургские митьки»— это нечто для интеллектуалов, здесь Мите ловить нечего, да и я соглашусь: «петербургские митьки» — ну не то это; вот «фундаменталисты» — да, они «петербургские».
Само наличие этого лингвистического затруднения указывает на конец митьков, потому что единственное вполне адекватное определение — «ленинградские митьки».
Второй вектор — это продолжение моей главной темы. Как и в предыдущей книге, «Максиме и Федоре»: игра с простотой. Игра с фразой Лао-цзы: «Великое совершенство похоже на несовершенство».
Все заумное и сложное можно, сильно постаравшись, редуцировать до простого, ведь упростить без потери смысла и качества — это достижение.
Вот гениальный рисовальщик Домье в поздних картинах упрощает картину до нескольких линий и пятен — и светотень, и пространство, и динамика сильно выигрывают. Не мудрено, что за ним ломанулась толпа вовсе не умеющих рисовать художников, имеющих в виду, что их линии и пятна просты, а стало быть, выразительны.
Совершенство простых форм жизни и искусства соблазнительны, и так хочется не редуцировать сложное к простому — зачем ковыряться в этих сложностях время тратить, — а прямо сразу и начать с простого. Да вот беда: простота — «это вершина, а не фундамент» (В. Мейерхольд), в играх с простотой легко соскользнуть в пошлость, где развенчивается и отбрасывается все утонченное, сложное, возвышенное.
В простоте мировосприятия персонажей «Максима и Федора» и «Митьков» предполагается какой-то окончательный смысл, их «сознательная героическая стратегия» подается как наивысшая («кроме, разве что, святого»). «Дык», «елы-палы» — не косноязычие, не примитивность понятийного аппарата, а великое совершенство, так похожее на несовершенство. Простота как вершина, как лаконизм позднего Домье.
Говорить «дык» до появления митьков и сказать «дык» после того — такие же разные явления, как оплеуха, полученная в очереди у пивного ларька, и оплеуха, полученная от дзен-буддистского наставника в ответ на вопрос «в чем смысл прихода Бодхисаттвы с юга». (В «Максиме и Федоре», впрочем, утверждается, что эти оплеухи равноценны.)
Так и не понятно: это всерьез или играючи? То ли персонажи иронизируют над собой, то ли дурью маются, то ли действительно ?..
Природу этого эффекта прекрасно описал Пелевин:
В знаменитых французских комедиях — «Высоком блондине», «Великолепном», «Такси-2» и других — встречается следующая тема: немолодой и явно не спортивный человек кривляется перед зеркалом или другими людьми, смешно пародируя приемы кунг-фу, причем самое уморительное в том, что он явно не умеет правильно стоять на ногах, но тем не менее имитирует запредельно продвинутый, почти мистический уровень мастерства, как бы намечая удары по нервным центрам и вроде бы выполняя энергетические пассы, и вот эта высшая и тайная техника, которую может оценить только другой достигший совершенства мастер, и то разве во время смертельного поединка где-нибудь в Гималаях, вдруг оказывается изображена перед камерой с таким самозабвенным всхлипом, что вспоминается полная необязательность для истинного мастера чего бы то ни было, в том числе умения правильно стоять на ногах; отвислое брюшко начинает казаться вместилищем всей мировой энергии ци, волосатые худенькие ручки — каналами, по которым, если надо, хлынет сверхъестественная мощь, и сознание несколько секунд балансирует на пороге того, чтобы поверить в эту буффонаду. Именно возможность задаться, пусть только на миг, вопросом: «А вдруг правда?!» — и делает происходящее на экране настолько невыразимо смешным.
Третий вектор, очень важный для меня, — мечта об идеальном домене, общине. Я искал возможность ее выразить примерно с 1978 года, с попыток описать домен (язык не поворачивается назвать это «компанией») моего учителя, Игоря Константинова. Те попытки и были началом книги «Митьки», некоторые абзацы написаны тогда — да не было еще у меня такого амбивалентного материала, как Митя; Константинов был слишком хорош для среднестатистического среза.
«Что такое домен?» — интересовались некоторые пытливые митьки, прочитав об этом в «Митьковских плясках».
Может, не стоило вводить этот термин; в том значении, что используется в «Митьковских плясках», он употребляется редко, обычно всякими маргиналами, — но переигрывать поздно.
Домен, ребята, — это современная модификация традиционной русской общины: группа людей, идущих по жизни как одно целое. Они хорошо знают друг друга, имеют общие убеждения и неформальную систему взаимопомощи. Это минимальная ячейка русского общества — не семья, как в европейских странах, и не род, как в традиционных обществах.
Лев Гумилев любит термин «консорция» (от латинского sors, судьба), то есть люди с общей судьбой. Одна доля выпала: всякие кружки, артели, секты, банды и тому подобные нестойкие объединения. Консорция сбивается для конкретной, реальной цели — покорить Сибирь, основать Комсомольск-на-Амуре, обчистить Федеральный резервный банк. По достижении цели консорция самораспускается. Домен, впрочем, тоже неустойчив, он живет только одно поколение, да и цели не имеет: зачем растут цветы?
Внутренние связи домена нелегко объяснить: они не являются национальными, религиозными, родовыми, профессиональными, хотя могут быть и таковыми. Внутренняя связь членов домена в том, что они братки, товарищи дорогие.
Домен — наше ценное ноу-хау, за рубежом это не прижилось. По словам С. Переслегина (несколько странного историка и публициста), «очень похоже, что именно доменной структуре русский этнос обязан своей эластичностью», а способность домена реагировать на внешние раздражители и угрозы, как единое целое, обуславливает «повышенную мобильность и „прочность на излом“ жизнеобеспечивающих систем российского общества».
Домен не обязательно такая уж ангельская структура, как мне мечталось в 1978 году. Домен может загнить, запаршиветь, сойти с ума; с самого начала может быть гадким мафиозным подразделением, стаей шакалов.
Посмотрим, каков на данном этапе «среднестатистический» домен.
Итак, четвертый вектор — само слово. Слово «митьки», производное от имени Дмитрия Шагина, было прямо под рукой.
(В 1990 году одна журналистка, взявшись про меня писать статью, осведомилась: каким поворотом в мировосприятии объясняется внезапно возникший зеленый колорит всех моих картин? Я с недоумением взглянул на стены мастерской и убедился, что почти во всех картинах последнего года присутствует зеленый кобальт. Не помню, что я тогда наплел, но колорит объяснялся тем, что я за четверть цены купил ящик «Кобальта зеленого светлого». Его было море, он постоянно был под рукой. Творчество всегда получается из того, что под рукой.)
