Митя был забавен, артистичен. Собственно забратались мы с ним в 1983 году и не расставались неделями. За последние 25 лет даже Митины друзья детства настолько привыкли к системе митьков, что с трудом вспоминают, каким он был в 1983 году, экстраполируют нынешний его образ и в давнее прошлое. На кого же он был тогда похож? Есть такой сорт крупных хиппи. Или на непутевого ковбоя, наполовину «латиноса». На молодого, еще полного надежд Карабаса-Барабаса. Всё не русские типажи, ничуть не «самый обаятельный наш национальный тип». Образа он еще не нашел, образ свалится на него через год. Так и стоит в глазах: тонкий (!) с романтически-насмешливой улыбкой читает Роальд Мандельштама, и ведь хорошо читает, без нынешнего митьковского гламура. Боясь быть уличенным во лжи поправлюсь: с «тонким» я преувеличил — но он казался таким в сумерках, среди камней у Финского залива. Мы по очереди взбирались на валун и читали сестренкам первого призыва стихи, такие у нас тогда были развлечения мягкие, ничего брутального: брали напрокат велосипеды на станции Солнечное, ехали к заливу пить портвейн и купаться голыми при луне. Иван Сотников, ныне отец Иоанн, мог добавить остроты: неплох был его способ добывать пиво в хорошую погоду. По дорожке вдоль Приморского шоссе через сотню-другую метров стоял продавец с алюминиевым столиком, торговал бутылочным пивом. Одна бутылка, являя собой экспонат бутылочного «Жигулевского» пива, стояла на столике. Супермен Сотников ехал на велосипеде от Солнечного до Зеленогорска и, не снижая скорости, хватал эту бутылку-экспонат. Даже не отъехав на безопасное расстояние, он эту бутылку выпивал или складировал в рюкзак — продавцу оставалось только орать и показывать кулак, товар-то не бросишь. Единственный риск для Сотникова состоял в том, что, услышав жалобные крики продавца, следующий по маршруту продавец мог насторожиться и принять меры к охране экспоната.
Но Иван бывал приглашенной звездой, не совсем из нашей компании. И «Митьков» будущих еще не было с нами в том году. Было много сестренок. Из художников — Вермишев, Угринович.
Придет пора писать мемуары, напишем об этом золотом времени. «Конец митьков» — не мемуары, а комментарии к концу «Митьков». Хотя даже про жанр мемуаров Наталья Трауберг отозвалась жестко: «Это и соблазн беспощадности, и соблазн самохвальства, и сбой памяти, и наконец то, что мы не знаем всей правды», а потому, как великолепно сказала Екатерина Андреева, «хорошо смеется тот, кто последним пишет мемуары». А что до чистой правды — ее мы узнаем только на Страшном Суде.
Сейчас я стараюсь описать реальное положение дел (уже не fiction, не художественную литературу пишу), но каждое событие, каждый человек могут быть реалистически описаны по-разному, в зависимости от освещения и положения наблюдателя.
Возьмем такого одиозного персонажа, как Гитлер. Вряд ли кто-нибудь усомнится, что к своей собаке Блонди он был развернут самой лучшей стороной, и, если бы она могла оставить нам реалистичное описание Гитлера, это оказался бы очень привлекательный человек. Да и к Еве Браун Гитлер был развернут хорошей стороной, и ко многим умным военачальникам, а вот к своему братку дорогому, братушке Эрнсту Рему, он вдруг развернулся совсем с другой стороны. Вспоминая судьбу Рема, Дантона, Бухарина и тьмы им подобных, благоговейно изумляешься: это сколько же в митьках было страшной силы гуманизма, что они в самом начале своего победоносного движения не пожрали друг друга? Не могут пожрать друг друга только битники всякие, анонимные алкоголики да хиппи волосатые — у них нет политбюро, чтобы верным курсом вести низовых товарищей...
Есть места, куда Митя и сейчас развернут своей лучшей стороной, — к своей семье. И «Дом Надежды на Горе», реабилитационный центр для алкоголиков, — Митя, мне кажется, только хорошее там делает, вот ему бы и действовать в этом направлении.
В 1983 году Митя и ко мне был развернут своей лучшей стороной, и «как хорошо все было»...
И дернуло же меня написать «Митьков»...
Идея митmков пришла мне на ум около 2 часов дня 23 сентября 1984 года, когда я подходил к своей котельной на Петровском острове (это точно: хронометраж того удивительного дня для меня памятен по другим событиям, которые привели к серьезному изменению моей личной жизни, но это другая история[1]). Я придумал абсурдное, завораживающее слово — «митьки», и засмеялся. Конечно, невелика хитрость — употребить имя Мити во множественном числе, но из этого слова сразу материализовалась система «митьков», точнее, материализовалось особое качество, прилагательное «митьковское», пронизывающее ту сладкую пору раннего алкоголизма, вечную весну.
Придя в котельную, я, не отвлекаясь на обслуживание котлов, записал первую часть этой книги, потенциально бесконечной.
Написанное вовсе не отражало какую-либо реальность, тем более не было манифестом какого-либо существующего явления по большому счету было все явно, что писать, лишь бы описывать по-митьковски. Коснемся сразу одного распространенного заблуждения, выраженного, например, в статье В. Рекшана «Митьковские пляски» («Невское время», 22.04.2008 г.). В книге «Митьки», поясняет Рекшан несведущим читателям, «передавались быт и речь нескольких художников, из которых наиболее характерным был Дмитрий Шагин», об этом и есть книга.
Уж не говорю о том, что быт и речь персонажей (как художники они позиционировались только с третьей части) были придуманы. Материалом для этих придуманных быта и речи, конечно, послужили наличные быт и речь, но латентно присутствующего в Мите митька нужно было еще вытащить. Книга написана так, будто она документально передает происходящее? Да ведь почти все книги утверждают, что они описывают реальные события; многие писатели — Довлатов, Лимонов — пользуются жизненными наблюдениями, описывают своих родных и близких, не изменив имен...
Главное, только в шутку можно сказать: «Легенда о Великом Инквизиторе» Федора Достоевского описывает трудовые будни испанского работника культа. Да, как антураж в «Легенде» есть быт и речь и трудовые будни Великого Инквизитора, описанные, впрочем, совершенно условно, потому что они второстепенны сравнительно с содержанием этой притчи. (Первый же читатель этого текста высказал нарекание: ишь, сравнивает себя с Достоевским! Ничуть не сравниваю, просто привожу общеизвестный пример. Впрочем, ладно, приведу более правильный: «В книге академика Павлова «Об условном рефлексе» описывались быт и повадки некоторых собак, из которых наиболее характерным был Тузик». Надеюсь, понятно, что уж с Тузиком-то я Митю никак не сравниваю, просто поясняю: возможно академик был очень привязан к Тузику, но смысл его труда был все-таки не в том, чтобы сделать паблисити Тузику, а в исследовании условного рефлекса, а уже побочный результат книги «Об условном рефлексе» — паблисити Тузику, памятник ему на Аптекарском острове.)
Книга «Митьки» не о быте и речи Дмитрия Шагина она даже не о митьках (я говорю об этом первый и последний раз в жизни; дайте раз в жизни растопыриться спокойно!). Она — о митьковском, о том, как избежать посредственности или тоски. О новом способе восприятия мира, адекватном любой эпохе; о подключении дополнительного органа дыхания, чтобы дышать веселым и свободным воздухом. Сейчас я уже не разговариваю с Шагиным, ушел из группы «Митьки» — но митьковское мне по-прежнему интересно и всегда будет интересно. В книге «Митьки» есть то, что относилось к любой компании и 70-х, и 80-х годов. Не только Митя Шагин, но множество людей могли сказать: «Да это прямо про нас! Шинкарев ничего не придумал, он просто описал меня, мой стиль».
Компоненты, из которых состоят «Митьки», — вполне банальны. Несколько словечек, прижившихся в нашей компании, несколько пьяных выходок, несколько обыденных ситуаций. Иногда с ходу придуманные истории (например, про митька, заготавливавшего питание впрок), иногда более или менее подробно описывается то, чему я был свидетелем («Ящерица и закон»), иногда я пересказываю услышанное, чаще всего от Мити (он рассказывал, что сдавал пустые бутылки Цоя и Гребенщикова, правда без идеи сдать бутылки Пола Маккартни; вообще Митя источник многих историй: «Сексуальная травма», «Нажрался с Гребенщиковым», отчасти «Невеста Фила»). Эти нехитрые компоненты, структурированные в систему, образовали нечто, до того не существовавшее: движение митьков, сознательная, героическую стратегию.
Приведу навскидку четыре вектора из многих, слоившихся в книгу.
Первый вектор — конечно, сама личность Дмитрия Шагина, моего любимого товарища того года. Не себя же мне было описывать — если станешь безудержно восхвалять и выставлять образцом для подражания себя, кто тебе поверит? Себя описывать неловко, я и автопортретов-то не писал никогда.
