Йозмар, веривший в «диалектику», объяснявшую все необъяснимые действия и ошибки партии, в делах личных верил только фактам. Потому на него и нахлынули воспоминания — как в детстве его вдруг, среди ночи, охватывали сомнения: верно ли, до конца ли он прочел вечернюю молитву, правильно ли перекрестился? И он вставал и, дрожа от холода, скорчившись возле кровати, тщательно прочитывал молитву с самого начала. Но он не желал ощутить взаимосвязи между своим детством и той печальной игрой в расставания и возвращения, которой обернулся его брак.
2
Он решил пробыть в Вене два дня, как ему и советовал Вассо. Он не намеревался ни с кем видеться, кроме Техника, который должен передать ему заранее подготовленный чемодан. Разыскивать человека, с которым когда-то был связан дружбой, он не собирался. Десять лет молчания и детское разочарование, такое глубокое, что его уже нельзя было выразить словами, разлучило его с другом, которому он был обязан тем, что вырвался наконец, хотя и поздно, из плена детства, что мог жить, не чувствуя себя несчастным. Это произошло в знаменитой ленсдорфской школе-интернате: семнадцатилетний Эди Рубин встретился с тринадцатилетним Йозмаром, когда тот отчаянно защищал золотой нательный крестик, который в шутку хотели отнять у него ребята. Еврей, не веривший в Бога, спас крестик маленького католика. Так началась эта дружба неравных, оказавшаяся такой прочной, потому что дающему все время хотелось лишь давать, а берущий давать не умел, да и нечего ему было дать.
Семь лет спустя Йозмар прибыл в Вену, чтобы остаться у друга. Однако Эди отослал беглеца назад, произнося при этом спокойные, мудрые слова, впрочем, не убедившие его младшего друга.
— Новую жизнь начинают не с бегства, ее начинают с борьбы, — сказал Эди. Йозмар уехал обратно и вскоре нашел свой путь — благодаря Зённеке и в совсем другой борьбе. С другом он расстался.
То, что он его все-таки встретил теперь, было случайностью, достойной хорошего романа. Йозмар сидел на скамейке в том парке, где когда-то, десять лет назад, встретился со своим другом. Тут и нашел его Эди, выйдя из своего дома. За этой незапланированной встречей последовали долгие разговоры, встречи с другими людьми, населявшими дом-коммуну социалистической партии, с женщиной, подругой Эди, с гостями на чьем-то дне рождения, где много пили. Йозмара втягивали в беседы, в жаркие споры, из которых он мог бы понять, как замкнут его мир, как одинока та революция, секретным послом которой он был. В его партии ситуация была уже такова, что человека, не принимавшего безоговорочно всего, что от нее исходило, разоблачали как врага и осуждали навеки. Если кто-то высказывал хоть малейшее сомнение, это служило доказательством, что он — прислужник врага, его лазутчик. Поэтому и Йозмар не умел спорить, он только вещал и проклинал.
Эди, ставший к тому времени известным, а кое для кого даже знаменитым биологом Эдуардом Рубином, быстро заметил метаморфозу, случившуюся с бывшим другом. Но он не поддался искушению поиронизировать над догмами, возвещаемыми Йозмаром. Он понимал, что Йозмар защищает теперь новый золотой крестик, который не отдаст уже никому.
— Как может разочаровать партия? Она создана из всего лучшего, что есть в нашем сердце, и только плохое, старое в нас может восставать против нее, вводя нас в заблуждение. Но сама партия ни обмануть, ни разочаровать не может, — так говорил теперь этот мальчик.
— Возможно, — примирительно сказал Эди. Широким движением он вытянул перед собой руки так, что они почти скрыли его лицо. Полные, поросшие густыми волосами руки показались Йозмару неприятными, но пальцы понравились — длинные, худые, как-то совсем не подходившие к этим рукам. Его взгляд упал на слишком широкий золотой перстень с рубинами. Он подумал, что эта рука с такими вот пальцами и кольцом типична для Эди, а может быть, и для всех евреев его стиля. — Мне этот перстень тоже не нравится, Йозмар. Когда после смерти отца его брат надел перстень мне на палец, я решил избавиться от него как можно скорее. Я этого не сделал. Я хотел выехать из этой ужасной квартиры — и остался. Хотел выгнать прислугу, но старая Польди все еще здесь. Видишь, я ничего не менял. Когда стариков не стало, все это уже не раздражает меня, и даже этой казармы напротив мне бы недоставало, если бы ее в один прекрасный день снесли.
Охваченный непривычным желанием рассказать о себе вновь обретенному другу все, без прикрас, Эди щедро делился с ним все новыми подробностями своей жизни. Сначала Йозмару казалось, что из этих кусочков легко сложить всю личность этого человека, как складывают картинки из кусочков картона. Но вскоре он убедился, что задача эта сложнее, чем кажется. Хоть Эди и волочился до сих пор за некой легендарной Рене, но любил он другую женщину — по его словам, она была одаренной писательницей — и ждал, когда она наконец забудет человека, молча бросившего ее несколько лет назад. Этого человека, активного коммуниста, Дениса Фабера, Йозмар знал по имени, только встречаться с ним ему еще не приходилось.
Значит, Эди умел быть и терпеливым, умел ждать.
В какой-то иной связи он с уважением отозвался о тех немногих коммунистах — их на всем свете наберется, наверное, несколько сотен, — что готовы, не торгуясь, заплатить за свою страсть самую высокую цену. И хотя он, чтобы не обидеть друга, явно старался выбирать выражения, но все насмешливее говорил о коммунистических партиях с их политикой насилия и сектантской ограниченностью. Он, правда, критиковал и социалистические партии, даже издевался над ними, но с социалистами он сотрудничал, читал для них лекции, помогая создавать медсанчасти в их боевых отрядах. Когда Йозмар после долгих колебаний предложил ему помогать коммунистическому подполью на Балканах, Эди это предложение не отклонил. Он только поставил одно условие:
— Передай ответственным товарищам, пославшим тебя ко мне, что я готов помогать им в любых делах — тех, конечно, которые согласуются с моей совестью, — при одном предварительном условии. Условие такое: там, в России, живет человек, которого я считаю талантливейшим биологом и к тому же благороднейшим человеком из всех, кого я когда-либо видел. Они сослали его в какую-то вонючую дыру. Там он погибнет. Пусть его отпустят, пусть разрешат ему хотя бы несколько месяцев пожить за границей — ему это срочно необходимо, я это знаю наверняка. Политикой этот человек не занимается, так что властям нечего его опасаться, это я тоже знаю наверняка. Если они его выпустят, то и я буду «помогать» вам. Зовут этого человека Иван Горенко. В соответствующих инстанциях безусловно найдется его дело.
— Я посмотрю, что тут можно сделать. Но ты все равно — наш, ты по эту сторону баррикады, а не по ту, — с уважением сказал Йозмар.
— А если я ни по ту и ни по эту сторону?
— Так нельзя. В тебя будут стрелять с обеих сторон и убьют дважды.
— А если я и в этом случае предпочту быть убитым, лишь бы не стрелять самому?
— Но ты ведь этого не предпочтешь! Тебе тоже хочется жить и быть счастливым. Разве не так, Эди?
— Возможно, кто знает. А возможно, и нет. — И он снова вытянул руки.
Судя по всему, мать Эди была активным членом каких-нибудь благотворительных обществ. Йозмар обнаружил в нем одну филантропическую черту: он на удивление хорошо знал все тонкости печального быта бедняков. Он подробно рассказывал о них, демонстрируя Йозмару жилые дома для рабочих, созданные социалистической городской управой, расхваливая их достоинства. Когда же Йозмар, не выказав особого интереса, назвал эти дома очередным очковтирательством реформистов, Эди схватил его за плечи и хорошенько встряхнул.
— Если бы ты знал, как вы мне надоели, честные обманщики! Современники должны у вас жить в грязи и подыхать по вашему приказу, чтобы внукам достался рай земной. Но ведь и мы — тоже внуки. И прадеды наши тоже уже были внуками, так что позаботились бы вы лучше о нашей короткой жизни здесь, на земле, а не о рае для внуков, — он, скорее всего, вообще не настанет, если вы будете продолжать в том же духе.
Эту остроту про внуков Йозмар чисто случайно прочел где-то совсем недавно, да, теперь он вспомнил — в статье одного венского театрального критика. То, что Эди воспользовался ею в качестве серьезного довода, доказывало лишь, что сам он — человек несерьезный. Чего же он ждет тогда от встречи с рабочим, секретарем социалистической партии, жившим в одном из этих домов?
Хофер не был ни неприятен, ни глуп — тем мучительнее было с ним спорить. Речь зашла о плебисците, устроенном нацистами, чтобы свергнуть социалистическое коалиционное правительство Пруссии. Коммунисты сначала осудили его как наглую провокацию, но буквально с каждым днем их позиция менялась, и в результате они объявили, что долг каждого рабочего — присоединиться к нацистам и проголосовать за свержение правительства. Йозмар разъяснял Хоферу, что социалисты — это предатели, социал-фашисты, а потому — главные враги рабочего класса. Эди все время хотелось вмешаться, но он не стал этого делать. У него вошло в привычку доводить любой эксперимент до конца. Неожиданное появление маленького светло-рыжего человека с веснушчатым лицом, которого Хофер представил как украинского товарища из Польши, только усилило напряженность. Ганс, как назвал его Хофер, тут же включился в спор. Хотя он, конечно же, не подслушивал за дверью, аргументы Йозмара оказались ему известны во всех подробностях. Эди убедился, что Йозмар говорит не своим языком, а пользуется каким-то жаргоном.
