Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Нет, ты неверно ему ответил! У тебя вообще получилась неправильная картина, не имеющая ничего общего с действительностью. Во-первых, ты говорил с ним на его же поповском жаргоне — тут тебе и Бог, и дьявол, и Дух святой; во-вторых — согласился с тем, что в корне неверно. Это мы-то бедняков не жалеем? Жалость — слово, конечно, неподходящее, но вспомни, что Крупская писала о Ленине: он всегда глубоко сострадал народу. Не понимаю, как ты можешь принимать всерьез этот религиозный вздор. И вообще! — Йозмар пытался побороть нараставшее раздражение: разговор все время вел гость, а ему нужно было выяснить, чего тот, собственно, добивается. Поэтому Йозмар постарался сохранить спокойствие и, поскольку гость молчал, он продолжил: — И вообще, ты еще не ответил на мой вопрос: чем, по-твоему, следует заменить нелегальную работу — если, конечно, ты не собираешься вообще ликвидировать партию: так сказать, по случаю плохой погоды революция отменяется?

Пятница не торопился с ответом; все его внимание было приковано к крохотному клочку голубого неба, проглянувшего сквозь разорванную пелену туч. И, заговорив наконец, он не отвел взгляда от неба. Казалось, он обращается вовсе не к Йозмару, а к этому кусочку лазури над одним из жилых домов Берлина.

— Ты, Йозмар, наверное, не знаешь, что мы с Зённеке — старые друзья, мы вместе начинали. Вот ты сейчас сидишь и думаешь, что тебе надо запомнить все, что я говорю, и сообщить потом «кому следует»; но Зённеке знает мою точку зрения, он знает мои сомнения и мои предложения относительно перемен в той деятельности, от которой я ничего хорошего не жду. Ну да бог с ним. То, что ты говорил о сострадании к бедным, в корне неверно. Мой отец понял это лучше тебя. Мы, мы ненавидим бедность, возмущаемся. И презираем бедняка, если он ждет сострадания или даже требует его. Нам хочется, чтобы и он возмутился — так же, как и мы. Из сострадания можно, пожалуй, стать социал-демократом. Но мы — мы сострадать не можем, не имеем права. Разве из сострадания можно разрушить старый мир, разве можно построить новый? Однако вернемся, если позволишь, к «поповскому вздору». Если бы Бог жалел человека, он бы его не создал. Ведь он, Господь Бог, заранее знал, что будет. И когда людям стало совсем невмоготу и они возопили: сжалься, сжалься! — тут-то он и поступил с ними действительно по-Божески, пожертвовав своим сыном, чтобы они, эти страдальцы, сжалились над ним. Точно громадной губкой Бог собрал всю жалость для себя. Страждущие находили утешение в сострадании, которое им позволяли испытывать по отношению к Богу. Но — оставим поповщину. Поговорим о нас на нашем языке. Ты не бывал в России, иначе бы ты знал, что нет другой такой страны, где жалость искоренили столь основательно. Да и как может быть иначе? Если бедняк требует сострадания, он — контрреволюционер. Если он устремляется в церковь, если протягивает свои изуродованные руки за милостыней — как он будет строить новый мир?

Доставив эти материалы по назначению, ты тем самым начнешь целую цепь событий, которая кончится очень просто: сотни лет тюрьмы, безмерные страдания. Что же ты медлишь? Там, на юге, живут коммунисты. Сейчас они как раз встают, покидая свои теплые постели, обнимают жен, детей и берутся за работу. Это все пока принадлежит им, и небо над головой — тоже. Но в этих книжных переплетах ты везешь им их приговор. И таково твое сострадание к ним? Да даже если бы ты действительно жалел их, разве ты отказался бы выполнить хоть часть того, что тебе поручено сделать им на погибель? Нет! Так что не говори о сострадании. Мы сами лишили себя права испытывать сострадание — и требовать его.

Йозмар чувствовал себя задетым, но твердил себе, что все это его не касается, что это неправда. Ведь до сих пор ему все было ясно, и ни Бог, ни богословие тут были ни при чем, с этим ничего общего. Существовала определенная линия партии. На чьей же стороне Пятница?

— Но разве есть другой путь, кроме подпольной борьбы? Она требует жертв, верно, но это единственно возможный путь, может быть, единственный, который ведет к победе.

— К победе? А кто это знает? Там, на юге, ты все сам увидишь — Зённеке очень ценит твою наблюдательность, так что потом нам будет о чем поговорить. Ну да ладно. Так как, Йозмар, ты изменишь маршрут?

— Да.

— Отлично. А теперь мне пора на метро, иначе я опоздаю.

Йозмар проводил его вниз, чтобы отпереть дверь подъезда. Мостовая уже почти просохла. Крохотный кусочек земли перед домом напротив был залит солнцем. Там лежала кошка; она спала. Они оба смотрели на нее, а когда снова взглянули друг на друга, то улыбнулись, как старые друзья. Так они распрощались. Йозмара поразила мысль: Вассо знал, что я слушал его речи, чтобы потом сообщить о них. Лоб у него покраснел, он хотел вытащить свою руку из руки Вассо. Но тот крепко держал ее.

Йозмар смотрел ему вслед. Вассо шел по улице, прижимая к боку свою папку, подняв узкие плечи, словно преодолевая сильный встречный ветер.

Но ветра не было.

Он проснулся с первым лучом рассвета. Кроме него в купе осталась только супружеская пара, — когда вышли другие, он не слышал, значит, спал крепко. Сразу же явилась радостная мысль: я совсем не думал о Лизбет. На этот раз между нами действительно все кончено, я свободен. Однако он не очень доверял этой мысли: слишком часто она его обманывала. Он снова прислушался к себе: нет, на сей раз он не попадется на эту удочку. Поставлена последняя точка, после которой говорить уже нечего.

Он вышел в коридор. Заря еще едва занималась. У славян было для нее уменьшительное имя — они звали ее «зоруле». Была даже такая лирическая песенка, в которой девушка просит утреннюю зорьку подождать, не разгораться, потому что милый пришел слишком поздно, упустив ночь:

Точка оказалась не последней, он все-таки попался на старую удочку, потому что увидел ее снова, под часами у входа в метро. Она зябла в резиновом плаще, и ее лицо, почти такое же желтое, как волосы, казалось заплаканным. Она приехала слишком рано и звонила, наверное, уже отсюда. Когда он увидел ее стоящей тут, словно у позорного столба, им овладела жалость. Но, подойдя ближе, он убедился, что лицо ее мокро от дождя, а губы крепко сжаты, и жалость его угасла, он снова замкнулся в себе.

Лишь в виде таких безобидных картин воспоминания еще овладевали Йозмаром — всякий раз, когда он хотел почувствовать себя свободным. А теперь он ехал в поезде Берлин — Вена, навстречу первому этапу своей миссии, которая потом, в чужой стране, могла стать значительной и опасной. Но оставалось еще и то частное, а значит, мелкое обстоятельство, неудачный, но в действительности уже давно развалившийся брак, любовь, начавшая увядать слишком рано и увядавшая слишком долго, а потому ставшая столь же отвратительной, как ненависть, в которой из-за ее мелочности нельзя даже признаться. Если бы он вел диалог, то с легкостью сумел бы и осудить и проклясть. Но диалога не получалось, прошлое снова всплывало в виде почти неподвижных картин, панорамой разворачиваясь в настоящее, отменяя уже готовый приговор, так что ему, беспомощному, точно в кошмарном сне, оставалось лишь вопрошать, обращаясь к проносящемуся мимо ландшафту: кто виноват? И если я, то в чем? Они сидели в кафе. Лизбет промокнула лицо его платком, они молча дожидались, пока им подадут завтрак. Потом она ела — жадно, как всегда, когда была чем-то огорчена. От желтка у нее на верхней губе осталась светло-желтая полоска. И когда Йозмар, подняв глаза от газеты, увидел эти желтые губы, ему стало ясно — с этой женщиной у него нет ничего общего, его уже не в силах тронуть ничто из того, что могут произнести эти желтые губы.

Прежде чем она снова войдет в дождь, надо было бы спросить, зачем она его звала. Но он поздно спохватился.

Чтобы избавиться от этих видений, достаточно обратиться к фактам, решил Йозмар, но и это удалось ему лишь отчасти. Познакомился он с Лизбет, девушкой из пролетарской семьи, в партийной ячейке; он полюбил ее, она полюбила его, и они поженились. Было это четыре года назад. Фирма, где он работал, направила его за границу — в какую-то глухую балканскую дыру. Это их не испугало, Йозмар составил программу, по которой Лизбет должна была заниматься самообразованием, времени-то там, на юге, у нее будет вдоволь. Пролетарка Лизбет должна получить возможность занять ответственный пост в партии. Программа осталась невыполненной: Лизбет стала скучающей супругой начальника. Она дружила и ссорилась с женами других инженеров, враждовала с прислугой не на жизнь, а на смерть и вообще была несносна. Только тогда Йозмару пришло в голову, что женщина, которую он любил, ему не нравится. Через два года он отослал ее в Берлин — ему самому по договору оставалось пробыть там еще год. За этот год Лизбет сделалась актрисой, плохой актрисой. Она жила с каким-то режиссером, потом с каким-то актером, потом с безработным «реформатором сцены». Когда Йозмар приехал в Берлин, она вернулась к нему. Она хворала после неудачного аборта, не верила больше в свое дарование и бросила сцену. Ей хотелось сострадания, но она плохо его переносила: оно оскорбляло ее болезненную гордость. Выздоравливала она больше полугода. Затем ее метания возобновились, она ушла навсегда и вернулась — тоже навсегда, разбитая, проигравшая. Наконец она подружилась с актрисой, в мужа которой была влюблена. Она не выносила эту женщину, но и расстаться с ней не могла. Незадолго до отъезда Йозмара она решила вернуться к нему окончательно. Но не вернулась, потому что у подруги была генеральная репетиция. Очередная генеральная репетиция.