Рано утром в понедельник она совершила нечто уму непостижимое: позвонила в школьную канцелярию и начала чихать в трубку.
— Ой, да, сейчас такой грипп ходит, — посочувствовала секретарша. — Эмилия Христиановна тоже приболела. Вам надо сок одного лимона на стакан кипятку — и пить.
— Прямо сейчас приготовлю, — солгала Анна, впопыхах оделась, достала семейную заначку из носка, хранившегося в нижнем ящике секретера (чем черт не шутит: вдруг завезут что-нибудь дорогостоящее) и вышла на улицу, прижимая к груди сумочку.
Несмотря на ранний час, в очереди уже стояли человек тридцать, а то и сорок. Одна женщина, приземистая, в ботах «прощай, молодость», смахивала на их школьную физичку, но лицо ее почти полностью скрывал шерстяной платок, и Анна толком не разглядела. На всякий случай она и сама натянула шарф чуть ли не до глаз, потом открыла прихваченную из дома книгу — новый сборник выдающегося поэта-лауреата, чьи стихи она постоянно задавала детям учить наизусть, и стала читать, повторяя отдельные фразы полушепотом — учительская привычка:
Руины прошлого
У ног лежат.
Над темным крошевом
Стрижи кружат.
Труду свободному
Не нужен храм…
— Здрасьте, — послышался знакомый голос у нее за спиной, — вы уже тут? Не возражаете, я с вами встану?
Сегодня губная помада была оранжевой — совершенно ей не к лицу, злорадно отметила про себя Анна.
— Зачем же лезть без очереди, — сказала она вслух. — Вставайте в конец.
Народу прибывало.
— И встану; я — в отличие от некоторых — пресмыкаться не обучена, — заявила женщина и начала удаляться, презрительно качнув экстравагантными серьгами.
— Хоть бы вам не хватило! — выкрикнула ей вслед Анна и тут же, заметив, что приземистая тетка — то ли Эмилия Христиановна, то ли нет — зыркнула в ее сторону, устыдилась своей неожиданной склочности и поспешно спряталась за книгой.
Часа два она пыталась читать, но почему-то стихи одолевала с трудом — видимо, не удавалось сосредоточиться. Когда утро вязко перетекло в унылый день, а налетевший ветер стал расшвыривать вперед-назад тяжелые минуты, как грязноватые обледенелые снежки, она решительно захлопнула книгу и, не сходя с места, начала прислушиваться к разговорам, которые назревали, сталкивались и угасали вокруг нее. В очереди спорили о том, какими же все-таки товарами будет вознаграждено такое терпение; время от времени кто-то не выдерживал и после долгих сетований уходил; зато примыкали другие. Вскоре Анна сделала вывод, что за последние два месяца весь район буквально зациклился на этом ларьке. Поставили его осенью, но, в отличие от других близлежащих киосков, которые с завидной регулярностью торговали дешевыми папиросами и овощами, а в редких счастливых случаях — шоколадными конфетами и косметикой, в этом киоске никакой торговли не было, хотя изредка в окошке возникала неприветливая крашеная блондинка с испитым лицом. На вопросы она не отвечала, тем самым подтверждая общее мнение о том, что здесь все непросто. Неделю за неделей волнения и домыслы только множились. Поползли слухи: импортный хрусталь, диковинные игрушки, подписка на собрания сочинений, билеты новой денежно-вещевой лотереи, в которую реально выиграть машину или путевку на море. Нашелся оборотистый товарищ, который даже принимал ставки на день недели и конкретный час, когда заветный товар выбросят наконец-то на прилавок. Были, конечно, и скептики — «циничные, изверившиеся душонки», проворчал стоявший за Анной мужчина, — которые предрекали, что в продажу пустят какую-нибудь ерунду типа суповых концентратов или спичек, а сами то и дело подходили к очереди, чтобы поиздеваться над доверчивыми дураками, рискующими отморозить себе какую-нибудь часть тела; но многие жители прилегающих улиц взяли за правило наведываться к этому киоску хотя бы раз в неделю, чтобы отстоять пару часов — просто наудачу. Кое-кто даже приезжал на трамвае из другого района, а среди пенсионеров и домохозяек оказалось немало таких, кто стоял каждый день. И по мере того как Анна прислушивалась к их разговорам, ее переполняло явственное предчувствие каких-то перемен — возможно, робких, а возможно, и безграничных, но в любом случае таких, говорила она себе, которые принесут радость ей самой и ее близким или как-то украсят быт, а может быть, и озарят все их существование, заполнят мельчайшие зазоры и трещинки, свяжутся в тугой, яркий, насыщенный узор.
После четырех часов пополудни очередь вдруг подалась вперед. Анне в спину ткнулся чей-то подбородок; вытянув шею, она увидела, как человек в форме отпирает дверь ларька. В следующий миг ее нос вдавили в стоящую перед ней спину, лицо впечатали в мокрый драп, а тело стиснули в давке чужих тел.
— Что там такое, ничего не видно, — сдавленно простонала она.
Кто-то выдохнул ей прямо в ухо:
— Щиток подняли!
Мир сомкнулся вокруг нее, бурый, притихший, теплый от общего затаенного дыхания. Следующая минута тянулась медленно, неумолимо, растекаясь густой, липкой кляксой. Анне наступили на ногу каблуком-шпилькой; какой-то твердый, угловатый предмет впивался в бедро. Она зажмурилась, замерла, погрузилась в кисловатые, потаенные запахи отсыревшего сукна, жаркие шепотки и ожидание.
Очередь со стоном обмякла.
— Господи, никак опять записка! — раздался женский вопль.
— Объявление повесили? А что там сказано?
Кто-то огласил:
— «На больничном по гриппу до января месяца».
Толпа ослабила тиски. Пробившись сквозь чьи-то пальто, колени и локти, Анна застала тот момент, когда над окном со стуком опустился щиток. Вслед за тем появился человек в форме и стал возиться с замком. В гнетущей тишине слышался приглушенный скрежет металла по металлу; в воздухе пахнуло ржавчиной. Когда вохровец стал удаляться, ей захотелось броситься следом, расспросить, потребовать ответа, но она приросла к месту.
Как и все.
Вслед ему раздался интеллигентный голос:
— Извините, не могли бы вы сказать, что здесь будет продаваться?
Охранник шел вперед как ни в чем не бывало.
— Не знаю, как вы, — бросила женщина с ярко накрашенными губами, летевшая мимо в пене шелка и мехов, — но я по горло сыта!
Чертыхаясь себе под нос, люди разбредались кто куда. Анна еще помедлила, хотя было совершенно очевидно, что никого и ничего ждать больше не приходилось. В конце концов она тоже двинулась к дому.
У нее, разумеется, созрело решение прийти сюда в первый же день нового года. Как ни странно, досады не было. Подгоняемая однообразным стуком своих плоских подошв по заледенелым тротуарам, она чувствовала себя целеустремленной, легкой на подъем и непонятно оптимистичной.
3
Несколько дней спустя Сергей проснулся с ощущением смутной надежды. Мысленно он, впрочем, готовился к неудаче, поскольку был убежден, что судьба пустится во все тяжкие, чтобы, как всегда, в самый последний момент сыграть с ним злую шутку: либо позвонит директор и скажет, что в его услугах больше не нуждаются, либо он поскользнется на улице и сломает руку, либо… да мало ли что может случиться, лучше не думать. День он провел без суеты, делая вид, будто впереди не маячит ничего особенного. Неторопливо позавтракал, изучил первую полосу газеты, а потом уединился в спальне, где по обыкновению часа два-три отрабатывал, как выражалась его жена, свои «песни».
Он, конечно, понимал, что так истово репетировать ни к чему, потому что музыка от него обычно требовалась незатейливая, простая: восклицания духовых пунктиром проходили сквозь гимны и марши, не стоившие его времени, его усилий, даже элементарных вибраций воздуха в его легких. В общем и целом он эту музыку презирал, равно как и своих сограждан, которые без принуждения посещали концерты их оркестра, а на демонстрациях послушно следовали за гулким рокотом.
Презирать-то презирал, но все равно репетировал каждый день. Извлеченная из тубы последовательность нот всегда полнила его грудь нарастающим возбуждением, и, закрывая глаза, он вызывал в своем воображении звуки все новых инструментов, чьи голоса вплетались в музыкальную фразу, крепли в грандиозном оркестровом единстве, рождали мелодию, уплывавшую все дальше и дальше от банальной партитуры и наконец выливавшуюся в блистательную, сложную, непревзойденную симфонию, которую он так долго жаждал услышать — и сыграть.
Сегодня вечером его мечте наконец суждено было сбыться.
Жене он не говорил, чтобы не сглазить.
В пятнадцать часов, отставив тубу, он до блеска начистил выходные туфли, смахнул призрачные пылинки с лацканов приличного костюма и начал одеваться, сознательно не замечая, что пиджак давит в подмышках. В пятнадцать тридцать, уже при полном параде, взглянул на часы, взял тубу и еще немного поиграл. Когда низкие, по-звериному мягкие звуки вновь забегали вверх-вниз по невидимой лестнице, как увальни-медведи на арене цирка, музыкально неотесанная соседка снизу опять принялась стучать шваброй в потолок; он не обращал внимания. Ровно в шестнадцать он отложил тубу, посмотрел на часы, нашел разрозненные страницы утренней газеты, прочел передовую статью. В шестнадцать ноль три вздохнул. В шестнадцать ноль пять посмотрел на часы. В шестнадцать ноль семь скомкал газету, подхватил тубу, распахнул дверь спальни и выскочил в коридор.
