Марсиаль заехал за своим другом. Хотя у Феликса и была машина, он пользовался ею в Париже только в самых крайних случаях. Вести машину в аду столичного коловращения было выше его сил. Он так и не смог к этому приноровиться, и в тех редких случаях, когда он все же садился за руль, с ним обязательно что-нибудь приключалось. То задевал кого-то и выслушивал ругань водителей, то на него составляли протокол за какое-нибудь нарушение, и в конце концов он впадал в некое безумие, подобное поэтическому трансу, и тогда ехал на красный свет или против движения. Подробные рассказы обо всех этих злоключениях очень забавляли Марсиаля. Одна из причин его привязанности к Феликсу (на эту мысль его натолкнула Дельфина) заключалась в том, что Феликс был менее умен, менее приспособлен к жизни, чем он, а главное, что он куда меньше «преуспел». Конечно, когда Дельфина ему это сказала, он возмутился, но потом, по зрелом размышлении, пришел к выводу, что она права. Втайне он презирал Феликса, что, однако, не мешало ему по всякому удобному поводу громогласно превозносить доброе сердце и прочие достоинства своего несравненного друга и в случае необходимости с пеной у рта защищать его от нападок. Одним словом, он покровительствовал Феликсу. Из них двоих он всегда главенствовал и привык, чтобы им восхищались. Между ними никогда не возникало борьбы за первенство. Короче говоря, это была весьма удобная дружба, тем более что Феликс не только не чувствовал себя уязвленным второстепенностью своей роли, а, напротив, был преисполнен благодарности, что такой выдающийся человек, как Марсиаль, ищет его общества и все эти годы сохраняет ему верность.
Что до матча, то он превзошел все их ожидания. Сборная Франции, увы, проиграла — три попытки против двух, так что дело все же обошлось без особого позора. Однако прочь пустопорожний шовинизм! Спорт в своем высоком значении прекрасен не конечной победой, а красотой борьбы. А какая на этот раз была борьба! Как красиво играли! С первых же минут двадцати тысячам зрителей стало ясно, что им довелось присутствовать на матче века. Обе команды не сразу продемонстрировали свой боевой запал и свое мастерство. Начав игру спокойно, даже небрежно, соперники на самом деле приглядывались друг к другу. Каждая команда старалась нащупать слабые места противника, проверить его бойцовые качества и излюбленные тактические приемы. Поначалу это было что-то вроде вежливого знакомства, игроки вели себя на поле более чем галантно, только что реверансов не делали. Звезды каждой команды, знаменитости, известные всему миру, — которых болельщики узнают на улице, чьи биографии досконально изучены любым мальчишкой, позволили себе всего один-два смелых прорыва, этакие маленькие, блистательные импровизации, только для того, чтобы показать, на что они окажутся способны потом, в пылу схватки, когда дело примет серьезный оборот.
Марсиаль и Феликс обменивались улыбками посвященных: они узнавали повадки, стиль, la bravura[8] своих любимцев. Слишком тонкие знатоки, чтобы делать скоропалительные заключения, как все эти профаны, которые без всякого толка орут с самого начала игры, они сидели спокойно, пожалуй, даже равнодушно, как и положено истинным болельщикам, понимающим, что их ждет впереди и каких нервных затрат потребует от них дальнейший ход игры. Они напоминали тех завсегдатаев оперы, что никогда не высказывают своего мнения о новой певице, не услышав ее арию в первом акте и не узнав, какова она в «Casta diva», в «Dove sono», в «О patria mia, non mi vedrai mai piu»[9], и, если их наивные соседи сразу же приходят в восторг, они соболезнующе покачивают головой и вспоминают одну из несравненных примадонн прошлых лет, какую-нибудь там Тебальди, Стик-Рандаль или Любен. Они строги и высокомерны. Именно такими были Марсиаль и Феликс в начале матча. Потом игра оживилась, регбисты стали агрессивны, этап вежливости миновал. И тут Марсиаль и Феликс постепенно утратили свою сдержанность. Захваченные перипетиями игры, по мере того как счастье улыбалось то одной, то другой команде, они криками, жестикуляцией, мимикой выражали волнение, восторг, отчаяние, мистическое слияние с действом и экстатический ужас. Они бормотали проклятия, ворковали, словно влюбленные голуби, стенали, как роженицы во время затянувшихся схваток. А Марсиаль дошел даже до того, что воззвал к душе своей покойной матушки, но при этом у него вырвалось не «мама», а «мамуля». Феликса же вдруг охватило такое горькое чувство досады, что он в остервенении, неистово вопя, настойчиво посылал одного из игроков, «раз уж он на лучшее не способен», в гостиничный номер вместе с его противником. Мол, такой пассивный и податливый мальчик должен завершить свое падение известно чем. Феликс определил это весьма недвусмысленно. Зато он все время подбадривал другого игрока, своего земляка, уроженца Ланд, с которым был шапочно знаком и имел честь и счастье поболтать несколько минут в кафе в Дексе. В этих ободряющих восклицаниях слышались одновременно нежные призывы встревоженной жены и суровые приказы товарища по оружию. Когда над сборной Франции нависла угроза попытки, Феликс, обезумев от отчаяния, натянул свой берет на нос, чтобы не быть свидетелем такого несчастья, но тут же сдвинул его набок, боясь пропустить хоть секунду в решающей фазе схватки, пусть даже это наносило урон их команде. Последняя попытка матча, как раз перед финальным свистком, — попытка, которая решала победу, — довела друзей до полуобморочного состояния, но это произошло так эффектно (стремительный рывок ирландского ветерана с мячом, прижатым к сердцу!), что они, не смогли усидеть на месте, они вскочили на ноги, как и тысячи других зрителей. И тысячеголосый вопль, огласивший стадион, был подобен мучительно сладострастному стону титана.
Все было кончено. Потом все пошло по хорошо известному незыблемому ритуалу: объятия, поздравления игроков, толпы болельщиков, наводнивших поле, свистки, скандирование, выкрики, гимны, песни землячеств, размахивание флажками. Но Марсиаль и Феликс не интересовались этими побочными, чисто фольклорными моментами спортивных соревнований. Они — люди взрослые и искушенные, а живописной стороной пусть занимаются молодежь и профаны. Их эстетические потребности были удовлетворены. Они получили необходимую дозу религиозного экстаза. Теперь они чувствовали себя полностью исчерпанными. И закурили. Затерянные в толпе расходящихся зрителей, друзья молча шли к машине — нужны были минуты сосредоточенности, чтобы переварить впечатление, обновившее и потрясшее их души. Мадам Сарла была права — истинная месса!
Как и всегда, они отправились пропустить по стаканчику в кафе на Бульварах, которое держал их земляк. Это кафе было местом встреч всех беарнцев, увлекающихся спортом. Для Феликса Бульвары между Оперой и Порт-Сен-Мартен оставались, как и были для его отца и деда, живым сердцем столицы, центром общественной жизни. На Елисейских полях он чувствовал себя не в своей тарелке. На Сен-Жермен-де-Пре он отважился пойти лишь один раз и, попав туда, оробел и растерялся, словно старая дева-англичанка, оказавшаяся среди индейцев: эти молодые пестрые орды не могли не вызывать у него недоверия. А вот на Бульварах ему было вольготно. Именно с Бульваров Марсиаль и он начали свое знакомство с Парижем, когда восемнадцатилетними юнцами впервые приехали на свой первый международный матч. Они тогда остановились в гостинице на улице Могадор, которую им рекомендовал отец Феликса; и Феликс, человек по природе несмелый, так и держался этого района, добавив к нему лишь предместье Левалуа, где жил.
Они устроились за столиком, взяли по стаканчику перно, которое вполне «заслужили» (как заявил Феликс, словно присутствие на матче было не менее тяжким испытанием, чем участие в нем), и только тогда принялись обсуждать игру. Это было подобно заклинаниям античного хора, прославляющего подвиги героев. Они сравнивали мастерство своих любимцев, доходили в оценках до тончайших нюансов, до маниакально-бессмысленных мелочей. Словарь их был предельно насыщен «техническими» терминами — единственные иностранные слова, которые удалось вызубрить Феликсу, но произносил он их на свой беарнский лад, так что, слыша его речь, казалось, будто ты живешь в первые века нашей эры, когда местные диалекты были еще близки к латыни, и только начали искажаться, входя в соприкосновение с говором готов или вандалов. Друзья перебирали и прочие знаменитые матчи, ход которых они помнили наизусть, как другие помнят стихи.
Эти воспоминания потянули за собой иные воспоминания, связанные с поездками на матчи в разные города юго-востока страны, где часто происходили встречи, и Марсиаль вновь ощутил особую атмосферу, неповторимый дух этих эскапад. Отъезд на машине ранним зимним утром, вчетвером или впятером. Отличное настроение. Все — болельщики и жизнелюбы, и это их объединяет, потому что вечером после матча им предстоит долгое сидение за аперитивами, потом они «знатно подрубят» в какой-нибудь придорожной харчевне и, наконец, закатятся в бар или дансинг, где можно «подцепить» девочек. Спорт — жратва — секс — вот неизменная программа этих парней с горячей кровью, так и брызжущих энергией, не богатых, но довольно состоятельных и без всяких там комплексов. И Феликс всегда был с ними, наименее блестящий в их компании, наименее красивый (мягко говоря), но его отсутствие создало бы некую тревожную пустоту. Он был им необходим, этот Феликс, с его резким акцентом, с его невозмутимым спокойствием, с его одновременно грубоватым и хитрым умишком, с его «рожей» (по их мнению, слово «лицо» к нему было неприменимо). Он добродушно играл в их компании роль шута, который вызывает смех, сам того не желая, любым словом, одним своим появлением, своей нелепой наивностью и над которым смеются, подчас и жестоко, потому что заранее знают, что это пройдет безнаказанно. В частности, любовные похождения Феликса служили им постоянным поводом для веселья. Все знали, что он довольно похотлив, но в то же время стеснителен с женщинами, скован, неловок. Все знали также, что он всегда искал — и по склонности, и по робости, и чтобы было попроще — добычу самую заурядную, самую легкую. В этих делах он был неразборчив, как средневековый монах, довольствовавшийся услугами грошовой потаскухи. За тридцать лет Феликс совсем не изменился, ни в этом отношении, ни в каком другом. В двадцать он уже был как бы без возраста и выглядел вполне на сорок. Теперь же его внешность более или менее соответствовала его годам, таким образом, можно сказать, что он, пожалуй, даже помолодел. Марсиаль глядел на этот лоб с глубокими залысинами, на толстые розовые щеки, на голубые глаза, сияющие чистосердечием и весельем, на чуть кривой, такой выразительный нос, глядел и был счастлив — и правда «рожа». Какое успокоительное зрелище — этакий кентавр, получеловек-полуживотное, жизнь которого так тесно сплетена с твоей собственной.
