При выходе из ресторана Коля со словами: «Да-а, сегодня ужин показался как-то не очень. В следующий раз надо будет попробовать больших живых устриц под хорошее сухое вино и суп из акульих плавников», – метнул на меня жаркий взгляд, полный тайного смысла.
– Коля, не мечи бисер перед… на меня взгляды, полные тайного смысла. Ты же отлично знаешь, я не…
– Слушай, Ник. Ты не представляешь, как давно я, согласно старой русской гусарской традиции, мечтаю выпить шампанского из твоей изящной бальной туфельки. И нет больше у меня никакого терпения! Давай всего минут на пять-десять пройдем чуть подальше по набережной в сторону Випетангена, там в эту пору точно никого нет, и найдем лавочку.
– Мне домой пора бы ехать на семейную обязательную «поименную перекличку». К тому же на мне не бальные и не совсем туфельки, а у тебя нет шампанского…
– Зато у меня с собой всегда припасена фляжка с посольской водочкой. А твой красивенький полусапожок подойдет к такому делу. И всех дел-то гусарских минут на десять.
– Коль, брось эту странную затею. Ты же не принц-фетишист дамских туфелек, да и из меня Золушка совсем никудышная.
– Идем, Вероника… Идем… Идем скорее.
Тут Коля быстро-быстро повлек меня прочь в сгущающийся сумрак прибрежного безлюдья. Верно, от выпитого мне сделалось как-то весело и забавно, а Колина слегка порочная идейка стала казаться небезынтересной и не лишенной своеобразной изюминки. Видел бы этакую процедуру Вадим! Ему бы и во сне не привиделось. Ой нет, ой нет, святой крест со мной, не дай-то бог Вадиму когда узнать!
Чуть не доходя до летнего причала для прогулочных трамвайчиков по Осло-фьорду, я послушно плюхнулась на скамью. Николай почти торжественно опустился передо мной на колено и элегантно, мягко снял с моей ножки левый полусапожок с самым моднющим ныне каблучком «рюмочкой». Затем плеснул в сапожок водки из металлической, формой похожей на шотландские, фляжки и с гордым возгласом: «За королеву!» выпил содержимое башмачка одним резким глотком.
– Ох, хорошо! Ох, хорошо пошла родимая! Какая ты все-таки… Ой, какая же ты хорошая. Сейчас позвоню твоей матушке и все ей скажу! Какую же дочь она вырастила! Это не дочь, это… это… это…
Он так и не сумел подобрать желанного слова, а вместо того, верно, ввиду распирающих его широкую грудь переизбытка чувств, принялся с поистине безумной буйностью целовать-терзать рыженькую замшу моего бедного сапожка. «Лишь бы зубами не порвал», – подумалось мне с ленивым испугом и захотелось отпить чуть-чуть водки из дотоле забыто мерцающей на скамье серебристой фляжки. Через минуту прикрыла усталые глаза и с глубоким, всей грудью, вдохом прохладного морского воздуха умиротворенно откинулась на спинку скамеечки.
Где-то вдалеке драчливо кричали альбатросы, черные волны упрямо бились о берег, порывы ветра усиливались. Ветер с моря был упруг и слегка колюч, как мужская щека.
«Как не хочется возвращаться домой, однако пора», – подумалось с привычной грустью.
– Коленька, мне пора. Ты проводишь?
Ответа не прозвучало. Я открыла глаза, Николая нигде не было видно: ни силуэта живого вблизи, ни в отдалении скопления материальных частиц, хоть отчасти напоминающих человеческую фигуру.
– Коля, Коля, ты где?
Глас вопиющего в пустыне; из влажного мрака никто не отзывался.
– Николай, что за глупые шутки?
А в ответ лишь глухие удары прибоя. В жизни мне не припомнить более глупой и странной ситуации, чем сидеть в последний день промозглого сырого октября без обуви на одной ноге и в значительном удалении от любых улиц, перекрестков или магистралей.
Николай появился не менее чем через двадцать минут, когда я пришла в состояние полубешенства-полуотчаяния и потеряла всякое терпение.
– Где ты ходил? Ты что, совсем спятил? Мне домой давно пора!
– Прости, родная. Так получилось! Но мы сейчас быстренько все уладим; возьмем такси.
Суетливо-виновато «идеальный» поклонник облачил мою порядком озябшую ступню обратно в сапог. Вот пойди пойми мужчин!
Еще и десяти часов вечера не было, когда я вернулась домой. Подаренное вино я по пути тщательно замаскировала в кладовке подвального этажа, там, где соседи хранили старые пустые бутылки с известными только им целями. Невинную белоснежную розу пришлось сделать частью интерьера подъезда нашего дома, и без того изрядно декорированного коллективными фонарями, картинами, коврами, растениями и даже небольшим фонтанчиком. Состояние общественного имущества ревностно блюли соседки-старушки, а особенно одна по имени Юрун. То-то моя бедная розочка будет ей в радость.
Вадим с сурово-равнодушным, то есть со своим обычным видом читал в гостиной газету, время от времени бросая рассеянный взгляд на последние телевизионные новости. Игорек же, наоборот, обрадованно вскочил и потащил меня в свою комнату, чтобы во всей красе продемонстрировать сделанную в школе и им самим разукрашенную невероятно уродливую маску для праздника Хэллоуина-Самхейна. Маска действительно могла привести в шок кого угодно: кривая, слегка подпухшая, белая с голубым рожа с одним-единственным зубом-клыком в пасти и остроконечными ушами типа волчьих, тоже белыми. Злющие желтые глазюки с ромбовидными фиолетовыми зрачками ко всем прочим достоинствам были способны ярко фосфоресцировать в темноте, а свиной, раздутый, если можно так назвать, нос как-то плавно перетекал в эту самую, саркастически ухмыляющуюся вдобавок, малиново-красную пасть.
– Ты не можешь себе представить, мамусик, сколько конфет и денежек нам с Ингваром надавали сегодня вечером. Хочешь конфетку? А Ингвар был наряжен трубочистом.
Я в превосходных степенях расхвалила действительно талантливую работу сына; горячо расцеловала мальчика в обе щеки и ласково отправила принять душ перед сном.
– Как прошла сегодняшняя тренировка? – по-прежнему глядя в газету и не поднимая на меня глаз, спросил Вадим в своей сухой, холодноватой, надменной, начинающей безумно раздражать манере, невесть откуда появившейся у него в течение последних полутора лет.
– Да как обычно, – с прохладцей в голосе, равнодушно-отстраненно отвечала я, хотя мне такой тон давался с очень большим трудом.
Я действительно регулярно посещала и сегодня была в одном из тренажерных залов САТСа – международного спортивно-тренировочного центра, но пробыла там совсем недолго.
Вадим на мгновение оторвался от газет и как-то странно, изучающе посмотрел на меня; но потом взялся за пульт переключения телевизора и принялся с некоторым остервенением скакать с канала на канал. С экрана понеслась полная зрительная и звуковая какофония.
– Укладывай спать Игоря. Я с тобой хочу поговорить, – медленно цедя слова, словно бы с большим трудом выговорил он, перестав, наконец-то, играть с дистанционным пультом и установив на экране борьбу крокодила со львицей, транслируемую по «Планете зверей». У меня же с глухим ударом опять упало сердце на самое-самое дно вмиг оледеневшего живота.
В последние годы все в нашей семейной жизни начало меняться к худшему. Ушла веселая легкость юношеских споров; как-то незаметно забылись забавные полудетские клички; внезапные озорные поцелуи с подкрадыванием сзади пропали еще раньше. Зато тягомотная рутинность каждодневных обязанностей: готовок, уборок, заполнения бланков счетов, звонков в скучные конторы, походов в не нужные никому организации, посещение глупых, но необходимых мероприятий и так далее, и тому подобное и только такое начало занимать почти все время и отнимать силы, ничего, кроме сожалений и вздохов, не оставляя на саму, собственно, жизнь. Полная надежд, свободы и ожиданий ежесекундных чудес юность утекла, как сквозь пальцы, оставив чувство легкого недоумения и пространственно-временной дезориентации.
Ко всему прочему Вадим, как мне стало казаться, начал страдать странной нервной болезнью. Все, что бы я ни делала, вызывало у мужа язвительные вспышки критики и раздражения; все, абсолютно все было неправильным, не таким и не сяким. Временами мне чудилось, что ему, как мальчику Каю из сказки про Снежную Королеву, в глаз попал осколочек кривого зеркала, отражающий предметы в доме и отношения в семье в самом что ни на есть уродливом и искаженном виде. Я же, к великому моему сожалению, едва ли обладала нежной терпимостью и женственной самоотверженностью милой Герды, чтобы суметь поправить семейную ситуацию на пользу и радость себе, ему и сыну. Маленькая Разбойница, девочка по своей внутренней сути совершенно замечательная и чудесная, но отчего-то любившая время от времени пощекотать верного оленя острым ножом по шее, могла бы в принципе служить гораздо лучшим моим прообразом.
Самым странным казался факт, что при всех моих недостатках, оплошностях и грубейших просчетах Вадим терпеть не мог, когда я отлучалась из дома по любым другим делам, кроме семейно-хозяйственных, даже ненадолго. Необходимо было изобрести кучу предлогов и заранее предоставить тучу объяснений и причин, чтобы хоть частично избежать домашних разборок по возвращении.
