— А если я скажу — ничего?
И голос глуше, как бывало, когда-то этот голос волновал меня.
— Это ты звонила минут пять назад?
— А тебе сердце не подсказало?
Я открывал дверь и слышал, как в пустой квартире звонит телефон. Звонки оборвались в тот самый момент, когда я вошел. Подождал. В квартире летняя застойная духота, пожелтелые от солнца газеты на окнах только что не дымятся: теща их прикнопливает, чтобы шторы не выгорали. Я открыл окно, подождал и полез под душ. И тут опять зазвонил телефон.
— Слушай, ты мог бы со мной встретиться сейчас?
Голый и мокрый, я стоял в кухне с трубкой телефона, и на линолеум натекла с меня лужа воды.
— Это — срочно?
— Не стучите монетой в стекло! Да, разговариваю. Обождете! У меня деловой разговор…
И мне:
— Представляешь, я говорю, он дверь открывает. Мужчина называется… Так ты бы смог?
— Ты откуда говоришь?
— С площади Маяковского.
У меня были дела, но…
— И где ты будешь?
— Ну, ты же, я надеюсь, не хочешь, чтобы я стояла у памятника Маяковскому на жаре и подходили всякие… Тут напротив ресторан «София», я подожду тебя там.
Окатившись под душем, я забрал из ящика письменного стола деньги, все, что было там. В полупустом в этот час вагоне метро ветром сушило мне волосы.
Надя сидела за столиком у окна лицом ко входу, потягивала через пластмассовую соломинку что-то из высокого стакана со льдом, и вот так, продолжая потягивать, улыбнулась мне серыми глазами.
— Долго ехал? — спросил я, садясь напротив.
Она смотрела на меня, охапка белых речных лилий лежала рядом с ней на столе.
— Возьмем что-нибудь?
Она все так же молча смотрела на меня. Она была вся такая летняя, загорелая, белая с короткими рукавами трикотажная кофточка — мелкими васильками. К серым ее глазам. Так хорошеет женщина, когда она влюблена, это я сразу почувствовал. Она вдруг протянула руку, нежно дотронулась до моего лба:
— Боже, неужели лысеешь?
Я почувствовал запах ее загорелой кожи, ее духов.
— А волосы такие же шелковые, — и, как бывало, поправила их, процедила сквозь пальцы. Она смотрела на меня родственно, грустно, как на утерянный рай.
— Так что возьмем? — спросил я, проглядывая меню.
Официант уже стоял у нашего столика, поигрывал карандашом. И как бы теперь только увидев, Надя улыбнулась ему:
— Что-нибудь легкое. Жарко. Есть я не хочу. Мороженое и кофе.
И вновь одарила официанта дружеской улыбкой. В ней чувствовался ресторанный опыт, которого не было раньше. Мужчины от своих столиков поглядывали на нее.
— Ну, как ты живешь?
Руку на руку она положила на стол, легла на них грудью, мне было видно далеко вглубь.
— Застегни пуговочку.
— Да? А я и не заметила. Кстати, я уже несколько дней звоню тебе.
— Мы в основном сейчас за городом. Сняли дачу.
— Где?
— В Баковке.
— Там где-то поместье Буденного? По утрам, я слышала, он выезжает на коне.
— Не видел ни разу.
— Но вообще что за блажь снимать дачу вдвоем?
— Втроем.
— Да? А я и не знала. Кто у тебя? Мальчик? Девочка?
— Теща.
Официант составил с подноса мороженое и кофе, сначала поставил перед Надей, потом — мне.
— Хорошая дача?
— Летняя. Две комнаты, терраска. Хороший сад.
Надя положила в кофе ложечку мороженого, помешивая, задумалась.
— А мне, — она отпила, слизнула с губы, — понимаешь, мне совершенно некуда деть Витьку. Не ехать в командировку не могу и ума не приложу, с кем оставить его на это время? Отдать отцу? Там — новая семья. И менее всего я хочу, чтобы они сближались.
— А няня твоя? Галя?
— Милый, ты все забыл. Какая няня? Галя- моя бабушка. Я выросла на ее руках, мать моя этих забот не знала. Галя любила меня больше, чем собственную дочь. И Витьку она вырастила, я же целый день на работе. Она и тебя любила.
Меня она ненавидела, уезжала из дому к приятельнице, и это были наши счастливые дни. Она считала, я разрушил жизнь Нади.
— Галя умерла. На улице. На бегу. Когда мне позвонили… Это было ужасно.
И вдруг — ласково, родственно, любяще:
— А ведь у нас с тобой… У нас с тобой мог быть сын. Но ты не захотел.
Я не захотел!.. Да я бы мечтал тогда. Но самые немыслимые вещи Надя говорила так естественно, как дышала. И никогда я уже не узнаю, правда это или нет? И вообще, что во всем этом правда. Мне вдруг захотелось выпить.
— Давай все же что-нибудь возьмем. Под такой разговор — мороженое… Вот тут рыба есть. Камбала. Ты любишь.
— Значит, помнишь все-таки, что я люблю.
Я подозвал официанта. И вскоре он принес распластанную камбалу, в графинчике — водка и замороженные, сразу заиндевевшие, толстостенные стопки.
— Я тебе налью чуть-чуть?
— Теn droрs. Десять капель.
Я налил ей, чокнулись, выпили. Я уже понял, зачем она позвала меня. Белые привядшие лилии, которые рвут с лодки, заплывая в их заросли, и стебель, протянувшийся со дна, обрывается в глубине. Она была такая накупавшаяся в реке, надышавшаяся, на лице, на руках — свежий загар. И никакая это не командировка, что-то решается в ее жизни. Дай Бог.
— Сколько уже Витьке?
— Шесть лет. Я бы хотела отдать его в школу шестилетним. Оказывается- не берут.
А мальчишка на редкость сообразительный, в нем есть что-то от деда. Даже внешне.
И кончится тем, что ему скучно будет в первом классе. Вот такой идиотизм наш.
— Мне надо поговорить с женой, — сказал я.
Глаза ее сияли:
— Ты всегда понимал с полуслова. Ты — единственный настоящий мой друг. Между прочим, Витька помнит тебя. И любит.
Вот этого не надо было говорить. Витьке тогда и года не было. Я помню, как он стоял в кроватке, сосал мокрый кулачок.
— Допьем?
На площади за кремовой шторой во всех направлениях сновали люди, все- ниже огромных подошв Маяковского на пьедестале. Он угрюмо возвышался на жаре. Держа штору рукой, Надя смотрела в окно. Она пополнела немного, шея округлилась. Но ей это шло.
Глянцевая черная машина остановилась у ресторана, вылез мужчина в темном костюме, в галстуке, виски с проседью, с заднего сиденья выпорхнула девица в ярко-оранжевом.
— Нет, какие мы все же были сумасшедшие… — Надя покачала головой, улыбаясь. — Ворвался ко мне в кабинет… Больные ходят по коридору, врачи, каждую минуту могут войти. Закрыл дверь на ключ…
Мне передали Витю на перроне: «Слушайся дядю Олега!». И уже издали, заслоненная толпой, Надя помахала нам, уходя: «Пока!». Я вел по платформе вдоль состава шестилетнего, не похожего на себя маленького, испуганного мальчика, рука его была в моей руке. Мы сели к окну, народ еще только подходил. Я хотел положить его чемоданчик на сетку, но он молча обнял его у себя на коленях, сгорбясь над ним. Там было все его домашнее, с чем он боялся расстаться. Электричка набилась быстро, уже теснились, стояли в проходах. Мелькали, мелькали за окном дачные поселки, платформы, около которых мы не останавливались. Мальчик смотрел в окно.
Я помнил его совсем еще молочного. Сейчас у него были две макушки, жесткие темные волосы торчали на затылке.
Постукивали под полом колеса, убаюкивая. Напротив нас сидели мужчина, женщина и девочка, усталые-усталые после рабочей недели. Они внесли много вещей, кошелки, сетки, набитые битком, затолкали под скамейку. Мужчина уснул, привалясь виском к стене, девочка положила голову ему на плечо. Покачиваясь в такт поезду, женщина сидела прямо, сложив руки на коленях, лицо увядшее, но глаза, никого не видящие вокруг, светились тихим счастьем.
У Василия Ивановича, хозяина дачи, непомерно толстого, так что до летней уборной, не присев по дороге отдышаться на скамеечке у нас под окном, он дойти не мог, было у него во дворе единственное млекопитающее: кошка. И то- не своя, приблудная. Те, кому она принадлежала, жили за четыре участка отсюда, они приходили, забирали ее, унесут, запрут, но едва солнце взошло, Мурка уже идет по росистой траве, отряхивая лапы. Или сидит на припеке, охорашивается, облизывает шерстку. И пойманных мышей-полевок она приносила в зубах Василию Ивановичу, клала на крыльцо. Была она не породистая, не пушистая, обыкновенная молодая кошка, серая со спины, белая по животу и воротничок белый, но такая вся ладная, такая у нее была милая, разумная мордочка, что и не хочешь- залюбуешься. С ней первой и подружился Витя. Бывало, повалится Мурка на спину на дорожке, подставляя солнцу белый, заметно располневший живот, в нем у нее подрастали котята, подожмет лапы, и Витя на корточках почесывает ей под подбородком, а она, зажмурясь, довольно урчит.
Непросто мне было сказать Тане, моей жене, кого я хочу привезти к нам, возможно, на все лето. Она знала про Надю, я ничего от нее не скрывал, мы женаты были уже три года, но детей у нас не было, и в том, что я привезу сюда чужого ребенка, не совсем мне чужого, был, помимо всего, как бы скрытый упрек ей.
