— Чем собираешься заняться? — спросила Лила.
— Не знаю, — ответил он. — Сначала я думал, что отправлюсь искать отца. Но я вернулся с полпути. Сел на холме и понял, что еще не пора. Я ждал там чего‑то. Не знаю, чего. Просто я еще не готов идти.
Тонкая струя воды из фонтана с журчанием устремлялась к звездному небу и, не достигнув его, падала в чашу. Собаки встречались и разбегались каждая своей дорогой. Воаз–Иахин и Лила присели на скамейку. Над ними шелестели пальмы. Фонари горели, как и прежде. У него сдавило горло.
— Я тоже чего‑то жду, — произнесла она. — Они там сидят в своей гостиной и смотрят телевизор. Дом словно давит на меня. По воскресеньям, когда они дома, мне просто дурно. Я не знаю, куда идти.
Когда я отправлюсь, мелькнуло у Воаз–Иахина, пойдешь ли ты со мной? Но он так и не произнес этих слов, хотя его горло было уже готово вытолкнуть их. Он вернулся мыслями к своему уходу, и теперь там было море. Однажды он уже был на корабле, вместе с родителями, это было во время его летних каникул.
— В открытом океане, — сказал он, — перед твоими глазами одни только огромные зеленые волны, и ты вдыхаешь в себя их глубь и соль. По утрам стелется седой туман, от него мокро твое лицо, а в животе холод. Большие морские птицы никогда не теряются в океане. Они садятся прямо на воду и качаются на волнах. — Когда я отправлюсь, пойдешь ли ты со мной? — снова подумал он и опять не произнес этого вслух.
— Да, — сказала она.
— Куда мы пойдем? — спросил он. — В смысле, сейчас? Куда мы сейчас отправимся?
— Не знаю, — ответила она. — Можем на нашу крышу. Они сидели там после обеда, но сейчас, возможно, уже спустились. Сейчас они, наверное, уже спят.
Лила и Воаз–Иахин взяли одеяло и поднялись на крышу. Теплый ветерок овевал их обнаженные тела. Звезды были большие и яркие. Она уже знала любовь раньше, поэтому без слов пристроилась к нему, и приложилась, и с готовностью приняла его в себя. И он был ошеломлен этим даром. Его внутренний взор затмился ярким светом, окрашенным в цвет льва. Потом настала тьма, и он услышал рык и почувствовал, как в нем поднимается восторг, когда он потерял и вновь обрел себя. А уже после он ощутил неизъяснимое спокойствие. Он был с Лилой, он был со львом, но он был один. Теперь он знал, что когда он все же соберется уйти, он уйдет один. Они проспали на крыше до самого рассвета. Потом Воаз–Иахин пришел в дом своей матери.
— Это я, — произнес он, проходя мимо ее двери и слыша, как она просыпается.
— Войди, — сказала она. — Поздоровайся со мной.
Он оставил рюкзак и гитару в передней, прислонив их к стене. Мы уходили отсюда навсегда, произнесли они в один голос. А теперь мы вернулись. Запах старой готовки был нестерпим. А что, если она заболеет, и придется с ней возиться? — с ужасом подумал он. Сейчас я бы оставил ее, по крайней мере, в добром здравии. Он вошел в комнату матери.
Мать Воаз–Иахина оглядела своего сына в неверном свете занимающегося дня.
— Ты явился домой раньше, чем я думала, — произнесла она. — Ты что‑то странно выглядишь. В чем дело?
— Ни в чем дело, — ответил он. — У меня все нормально. Я иду в лавку. У меня там домашнее задание осталось.
В лавке Воаз–Иахин положил обратно в кассу взятые оттуда деньги. Наверху он услышал шаги матери. Внутри поднялась горячая волна, и тут же его захлестнуло отчаяние. Останься, говорили ему шаги. У меня ничего больше нет. Останься. Не покидай меня. Воаз–Иахин заскрипел зубами.
Позднее, когда мать вошла к нему позвать его к завтраку, она увидела, что весь пол его комнаты устлан коричневой оберточной бумагой, расчерченной на большие квадраты, а сам он что‑то чертит на ней, стоя на коленях. Перед ним лежала фотография барельефа из царского дворца, изображающая льва, кусающего колесо. Лист прозрачной кальки он расчертил маленькими квадратиками, положив его предварительно на фотографию. Теперь он занимался тем, что аккуратно переносил на коричневую бумагу изображение льва с фотографии, постоянно сверяясь с расположением квадратов, и оно получалось у него того же размера, что и лев на барельефе. На его рисунке не было колесницы и царя: он рисовал только льва, две стрелы в его хребте и два копья в глотке, что прикончили его.
— Что ты делаешь? — пораженно спросила мать.
— Это нужно для школы, — бросил он. — Я спущусь через минуту.
Он дал себе почувствовать льва. Ему не нужно было вспоминать это ощущение — оно само приходило, когда он открывался ему. Он чуял в себе львиную жизнь, ее вес и мощь, ее набегающий вал, точно разлившаяся вольно и широко река ярости. И вот львиная жизнь хлынула в смерть, которая замутила ее своей тьмой, а он балансировал на шатком мостике между ними. Первые наброски он делал тонким карандашом, после чего обводил их фломастером. Линии получались жирные, черные. Ни единого лишнего пятнышка не оставлял он на бумаге.
Гретель работала в книжном магазине и помогла Иахин–Воазу устроиться продавцом в другой. Получал он немного, и хозяин был им доволен. От Иахин–Воаза веяло такой аурой исканий и находок, на которую клиенты отзывались не задумываясь. Люди, годами не заглядывавшие в книги, обретали после беседы с ним новый вкус к знанию. Иной, спрашивающий модную новинку, мог унести от Иахин–Воаза не только ее, но и какой‑нибудь биологический труд о жизни муравьев, исследование по экологии древнего человека, философский трактат и историю парусных судов в придачу.
Обращаться с картами он умел как никто. Его манера разворачивать карту была ничем иным, как эротикой, картографическим обольщением. Люди покупали у него кипы карт и целые атласы мест, куда они никогда не отправятся, просто потому, что невозможно было устоять, чтобы не купить у Иахин–Воаза эти цветные изображения океанов, континентов, дорог, городов, рек и портов.
На работе Иахин–Воаз был весел и неутомим и каждый вечер с нетерпением ожидал встречи с Гретель. Когда это происходило, они мало спали, жадно предавались любви, проводили часы в разговорах и совершали долгие ночные прогулки. Иахин–Воазу уличные фонари казались диковинными плодами, переполненными светящимся знанием. Он ощущал его вкус на языке и поражался тому, что это он, Иахин–Воаз, пробует на вкус ночь и любовь, что он обрел в большом городе. Он четко различал спелую терпкую черноту крыш и куполов на фоне ночного неба. Цвет и ткань улицы, ее сущность, были пропитаны ароматом. Их с Гретель шаги по какому‑нибудь мосту звучали чудесным подтверждением правде.
Гретель была почти на двадцать лет моложе Иахин–Воаза, и он ощутил зарождающееся к ней чувство, когда услышал, как она говорит о своем отце, которого никогда не знала.
Иахин–Воаз отлично помнил своего отца: тот был высоким статным мужчиной, который начал свою торговлю картами с нуля, питал пристрастие к дорогим сигарам, ставил спектакли в местном драматическом кружке, имел красивую любовницу, хотел, чтобы сын его стал ученым, и умер, когда Иахин–Воаз еще учился в университете.
Что до жены Иахин–Воаза, то ее отец держал в городе бакалею и владел в пустыне наделом, который он хотел засадить деревьями и апельсиновыми рощами. В течение долгих лет он вкладывал в эту затею все деньги, подчас оставляя свою семью без куска хлеба. Однажды он не выдержал и, взяв с собой жену и детей, выехал туда, когда там ничего еще толком не выросло. Там он вскорости умер, а его жена и дети возвратились домой.
Гретель выросла без отца, она так его и не увидела. Он погиб на войне, когда ей было меньше года. Мать ее так больше и не вышла замуж.
Иахин–Воаз познакомился с Гретель в магазине, где она работала. Он постоянно заходил туда и как‑то пригласил ее пообедать. Она была высока, светловолоса, голубоглаза и совсем не потеряла сельской свежести. Она была такая румяная, свежая и прелестная, ну прямо как та девушка на коробке сигар. Они поговорили о своих родных местах. Город, откуда Гретель была родом, находился всего в нескольких милях от того печально известного лагеря, где тысячи единоплеменников Иахин–Воаза нашли свою смерть в газовых камерах и вышли дымом в трубу крематория. Гретель поведала Иахин–Воазу о своем погибшем отце, служившем в медицинских войсках.
Ей было мало что рассказать о нем. Он выращивал овощи на продажу, и после его смерти ее мать и брат стали продолжать его дело. Еще он немного рисовал. В их доме висел нарисованный углем вереск, и она часто думала об отце, глядя на этот рисунок. Он играл на скрипке, она видела его сборники музыкальных упражнений. Ей довелось поговорить с его другом, пианистом, который помнил, как они вместе разыгрывали сонаты. Еще он был астролог–любитель и сам предсказал свою гибель на войне при помощи составленного им гороскопа.
Иахин–Воаз слушал, как она с теплотой рассказывает об умершем человеке, которого никогда не знала. Он разглядывал ее и гадал, в каких ее чертах, в каких жестах и движениях, в каких мыслях и признаниях продолжает ее отец жить. Никогда еще он не встречался с женщиной, которая хранит память о мужчине с такой нежностью, с какой Гретель помнила о своем так и неузнанном отце. Он никогда не встречал такого нежного существа. А она никогда не встречала мужчину, который бы так восполнял ее, давал понять, что ее персона столько значит для него, настолько ценна. Они полюбили друг друга.
