— Оставлена в левой, а не в правой, — повторил он на своем родном языке. — Оставлена для меня.
— Что случилось? — спросила Гретель, садясь. Они всегда разговаривали между собой по–английски. Она не понимала его слов.
— Она моя, я уже вырос большой, чтобы владеть ею, — продолжал Иахин–Воаз на своем языке. — Что это за карта, что за океан, что за время?
— Проснись, — сказала Гретель по–английски. — Что с тобой?
— Который мы час? — спросил Иахин–Воаз по–английски.
— Ты имеешь в виду, сколько сейчас времени? — переспросила Гретель.
— Где время? — настаивал Иахин–Воаз.
— Сейчас четверть шестого, — ответила Гретель.
— Нет, время не там, — произнес Иахин–Воаз, и сон тут же выветрился из его головы. Позже он так и не смог припомнить, что ему снилось.
Матери Воаз–Иахина сделали промывание желудка и оставили в постели на два дня. После чего она заявила:
— Не понимаю, из‑за чего весь этот сыр–бор. Там всего‑то и оставалась пара таблеток. У меня и в мыслях не было кончать счеты с жизнью — я лишь пыталась заснуть, а одна таблетка никогда не помогает.
— А мне откуда было это знать? — спросил ее Воаз–Иахин. — Я только увидел, что ты там натворила в лавке, а потом нож и пустую бутылочку.
Позже мать призналась:
— Ты спас мне жизнь. Вы с доктором.
— Ты, кажется, сказала, что оставалось только две таблетки? — спросил Воаз–Иахин.
Мать резко откинула голову и бросила на него мрачный взгляд. Ну и дурак же ты, сказал этот ее взгляд.
Воаз–Иахин не знал, чему верить — истории про две таблетки или этому взгляду. Кто знает, что у нее на уме, подумал он. Возьмет и сделается инвалидом, а я заботься о ней. Звякнул дверной колокольчик, и тут же сверху раздался голос матери, — она звала его. А этот ушел и оставил меня расхлебывать за него всю кашу. Те два дня, пока мать оставалась в постели, Воаз–Иахин не ходил в школу, а вечером приходила Лила и готовила для них.
Ночью они занимались любовью в темной лавке, на полу между шкафами. В темноте он видел смутное свечение обнаженного ее тела, тех частей, что он узнал.
— Эту карту он у меня не отберет, — произнес он, и они засмеялись в темноте.
Вскоре он завершил третий рисунок. На нем был тот же самый умирающий лев, бросающийся на колесницу и вцепляющийся зубами в ее колесо. Только на этот раз обе засевшие в нем стрелы лежали на земле. Копья все еще торчали в его глотке.
Следом он набросал четвертый рисунок: две стрелы и одно из копий лежат на земле.
Потом пятый рисунок, на котором лев был свободен от стрел и копий. Вечером он отправился на автобусе в город около развалин царского дворца. С собой у него были только его рисунки.
Вновь он шагал по молчаливой, освещенной фонарями дороге прочь от автобусной остановки. На этот раз все — стрекот сверчков, отдаленный собачий лай, его собственные шаги — все находилось на своем месте.
Подойдя к цитадели, он, как и раньше, перебросил сверток с рисунками через ограду и перелез через нее сам. Как и тогда, светилось флуоресцентным светом окно: охранники пили кофе. В лунном свете он отыскал дорогу к зданию, где были барельефы с львиной охотой. Как и тогда, дверь была не заперта.
Но на этот раз залитый лунным светом зал со львиной охотой был местом, которое он уже посещал. Это было место его времени, его родное место. Здесь он пробудился и вышел из темного чулана и плакал перед царем львов и царем колесниц. Здесь выговаривал свое имя и имя своего отца. Он знал это место, а место знало его.
Для проформы Воаз–Иахин прошелся серединой зала, в лунном свете, проходящем сквозь стеклянный потолок. Перед умирающим царем львом он остановился. Посеребренный светом луны, лев бросался на колесницу, неизменно уносящую царя прочь.
Воаз–Иахин раскатал свои рисунки и прижал их уголки камешками, которые он загодя натолкал в карманы.
Воаз–Иахин положил свой первый рисунок на пол перед барельефом. На рисунке две стрелы вонзались льву в хребет и два копья были в его глотке, как и на барельефе перед ним.
— Стрелы жгут нас огнем, и сила наша убывает, — произнес Воаз–Иахин. — Копья остры и смертоносны. Колесо уносит нас во тьму.
Он взял второй рисунок и положил его на первый.
— Одна из стрел выдернута, — объявил он. — Наша плоть цела и сохранна.
Он разостлал третий рисунок поверх второго.
— Выдернута вторая стрела, — сказал он. — Тьма начинает рассеиваться. Сила прибывает.
Он накрыл третий рисунок четвертым.
— Первое копье валяется у нас под ногами. Копейщик царя остался без копья, — сказал он.
Он накрыл четвертый рисунок пятым и отступил назад. В лунном свете глаза льва неотрывно следили за ним из‑под бровей.
— Второе копье, последнее оружие, царское копье, повергнуто к нашим ногам, — произнес Воаз–Иахин. — Мы возносимся вверх на колесе, живые, сильные, неумирающие. И никто не стоит между нами и царем.
В городе было тихо, заливались птицы, небо постепенно светлело. На часах была половина пятого. Иахин–Воаз не мог дольше спать. Он встал с постели, оделся, выпил кофе и вышел из дому.
Недавно прошел дождь, и тротуар был усыпан лепестками с деревьев, чьи ветки перевешивались через ограду. Синеватый свет фонарей и отблеск восходящего солнца отражались в мокром асфальте. Ворона каркнула, садясь на дымовую трубу. По мостовой мягко прошелестело такси, наехало на один люк, другой, те издали двойной лязгающий звук. Подобно большому красному фонарю, телефонная будка освещала поникшие цветы каштана.
Шаги Иахин–Воаза звучали по–утреннему. Он подумал, что его шаги в любой час — вне дома. А сам он — когда присоединяется к ним, а когда и нет.
Впереди возникла река и темная глыба моста с горящими фонарями на фоне бледнеющего неба. Позади лязгнул люк, и Иахин–Воаз стал ждать повторного лязга, который издает крышка, падая обратно. Но машина его не обгоняла. Не было и повторного лязга.
Он оглянулся и увидел льва. Тот был не далее чем в сотне футов от него, весь в голубой рассветной дымке. Это был крупный зверь с тяжелой черной гривой. Он поднял голову, когда Иахин–Воаз повернулся, и застыл, поставив одну лапу на крышку люка. Его глаза, отражающие свет фонарей, светились в тени бровей, словно незатухающие бледно–зеленые огоньки.
Церковный колокол пробил пять, и тут Иахин–Воаз осознал, что он услышал льва прежде, чем увидел. Волосы на его теле поднялись, он почувствовал смертельный холод. Сначала он услышал льва. Не оставалось никакой надежды на то, что это как с теми газетными заголовками, что зрение шутит с ним шутки.
На улицу выехало такси, поехало прямиком на льва. Тот рыкнул и повернулся. Такси быстро развернулось и исчезло тем же путем. Иахин–Воаз не тронулся с места.
Лев вновь повернул голову к нему, его глаза остановились на Иахин–Воазе. Он словно не двигался, а только легонько перемещал вес, подбираясь все ближе. Вот снова, и еще ближе.
Иахин–Воаз сделал шаг назад. Лев тут же остановился, не донеся одну лапу до земли и не отрывая глаз от Иахин–Воаза. Нет, он не думает гнаться за мной, подумал Иахин–Воа. Однако лев, похоже, думал. Да нет, он слишком далеко для прыжка, пронеслось у Иахин–Воаза. Он сделал еще один шаг назад, стараясь двигаться так же незаметно, как лев. На этот раз он увидел, как поднялись и опустились плечи льва, как скользнули вперед его тяжелые лапы.
Так Иахин–Воаз, потихоньку продвигаясь к мосту и не отрывая глаз ото льва, достиг угла. Слева и справа простиралась набережная. Он услышал, как к нему приближается такси, и повернул голову настолько, чтобы увидеть, что оно свободно. Он поднял руку, делая знак остановиться.
Такси свернуло направо от моста и притормозило как раз за спиной Иахин–Воаза, не сводившего глаз со льва. Водитель опустил стекло.
— В какую сторону поедем — вперед или назад? — осведомился он.
Иахин–Воаз нащупал позади ручку двери, повернул ее и сел в машину, назвав водителю адрес своего магазина. Такси отъехало. В заднее стекло он видел льва, — тот стоял неподвижно, с поднятой головой.
Такси мягко катилось вперед. Уже совсем рассвело, и улица была полна машин. Иахин–Воаз без сил откинулся назад, но потом нагнулся вперед, опустил стеклянную перегородку между собой и водителем и спросил:
— Вы не видели там ничего такого, когда я садился?
Водитель взглянул на него в зеркальце и кивнул.
— Здоровенный такой, да? — спросил он.
У Иахин–Воаза закружилась голова.
— Но почему тогда… Почему вы… — Он не знал, что хочет сказать.
Водитель не отрывал глаз от дороги.
— Пустяки, — проговорил он. — Я думал, эта штука — ваша.
После принесения своих рисунков в жертву царю львов Воаз–Иахин сжег их на равнине. Он взял из буфета большое металлическое ведро, сунул туда свои рисунки и поджег их.
