— Толян, — взволнованно спрашиваю я, — где тебя, черт, носило?
— Ты, Мишка, чем шиковать, поберег бы лучше продукты, — игнорируя заданный вопрос, нравоучительно наставляет он меня, — небось, не дешевые, чего разбрасываться-то зря! — Толян срывает с растущего неподалеку от лавочки куста красной смородины веточку с тремя ягодками, по одной запихивает их в рот и закусывает сорванным прямо под ногами листиком дикого щавеля.
Резанувшая слух законная деревенская бережливость отозвалась во мне острым болезненным ощущением, — прямо в том месте живота, откуда я вытащил недавно лесного паразита. Но Толяну, заметившему мою нездоровую ужимку, я пожаловался только на клеща. А чтобы немного спустить экономного Толяна с благодатных заоблачных высот, где парит сейчас его умиротворенная душа, — не всё коту масленица! — я демонстративно скармливаю бутерброд сидящей в оцепенении и пожирающей его своими карими пуделиными глазами Люське — моей любимейшей королевской подружке черного окраса с белым пятном на груди. Несмотря на обильную кормежку, Люська всегда оставалась голодной, и потому, сожрав хлеб с колбасой, она с гастрономическим любопытством уставилась на помидор. Сообразив, с какой непорядочной тварью он имеет дело, Толян нехотя берет помидор, но не ест его, а лишь занюхивает им ранее проглоченный траво-ягодный закусон. Так время от времени поднося помидор к носу и затягиваясь его безникотиновым ароматом, — а Толян не курит, — он приступает к рассказу о своих трехдневных мытарствах. И рассказ этот так же неприхотлив, как закуска Толяна, и одновременно столь же трагичен, как если бы он вообще не закусывал.
— Веришь ли, Мишка, давеча так стало обидно, хоть голову в петлю сувай. Ан нет, думаю, ты у меня, бабка, еще попляшешь. Уж завтрева я тебе так нажрусь, что на нонешний день ты молиться будешь, — таким трезвым я тебе покажусь нонче. А как нажраться-то, коли завтрева мой черед коров пасти? ведь пастуха-то мы погнали! Вот такая, скажу я тебе, карусель получается. Ну ладно, выгнал я скотину в поле, а сам думаю — чего делать-то? Уж после гляжу — вот те на! — никак заготовители едут? Ну, я коров-то побросал и айда в лес. Сымаю рубаху и давай чернику дергать. Ну, надергал, почитай с кило два будет — комбайна-то нету! — и айда назад, в деревню. Ну, они у меня ягоду и приняли, всё честь по чести. Я тогда бегом в магазин. На белую-то не хватило, а на краснуху — в самый раз, еще и на конфетку осталось. Ну, взял я бутылку и айда в поле. Там ее под кустом и выжрал. Ну а после лежу и думаю — чего делать-то? ведь вроде трезвый еще! И тут меня словно током шибануло — так ведь нонче ровно сороков день пошел, как баба Саня померла! Ну я и айда снова в деревню. Прибегаю, а там уж мне стакашек прямо с крыльца и подносят, всё честь по чести. Я опять бегом в поле. Там и упал…
В этом месте я прерву ненадолго горестное повествование рассказчика, чтобы задаться вопросом — понимаю, риторическим, но всё же, — где пролегает та тонкая грань, что отделяет правду от вымысла, реальность от фантазии, хоть малую толику здравого смысла от полного безрассудства, в конце концов, жизнь от смерти и — язык даже не поворачивается произнести, настолько необузданной может вам показаться моя безграничная тяга к познанию, — пьяного человека от трезвого? Где этот неуловимый предел допустимого? Каковы его очертания? Доступен ли невооруженному глазу хотя бы грубый абрис этой разделительной линии? Не спешите с ответом. Я тоже поначалу думал, что если без посторонней помощи стоишь на ногах, то еще трезвый, ну а если упал, так тут уже ничего не поделаешь, тогда уже и точно — пьяный. Куда там! Дальнейшим своим рассказом Толян заставил меня усомниться в строгости столь опрометчиво сформулированного здесь постулата. Судите сами.
— … и упал. Подымаюсь, а тут уж и коров пора назад гнать. И вот гоню я скотину, а сам думаю — чего делать-то? ведь трезвый еще! нехорошо это, Толя! неправильно! не годится так! Ну, пригнал я коров-то, а дума всё не отпускает, тревожит, не дает покою. Ну я и айда снова на поминки. И тут уж, честно тебе скажу, я свое взял. Пришел домой и упал прямо в хлеву. Но не такой я человек, чтобы попусту без дела валяться. И вот кое-как очухался, слышу — скотина рядом мычит, поросенок хрюкает, где-то бабка голосит, а я в хлеву, и чего там делаю — не знаю. Говорю себе: «Чего делать-то? ведь вроде трезвый еще! непорядок это!» И айда опять на сороковины. Ну а там уж замертво упал, и чего дальше было, хоть убей — не помню…
— Что! И второй день не помнишь? — с беспокойством перебил я Толяна, бесцеремонно вторгшись в живую ткань его кондового бытописания.
— Не, второй день помню хорошо, — с некоторой запальчивостью в голосе отвечал Толян. — Вот только, правда, помню себя уже под вечер, в Бараново. И кто меня перевозил туда — не знаю! сам бы я сроду в уключину веслом не попал! Сколько уж я там бродил — затрудняюсь сказать. Помню, к куму пришел, дай, мол, говорю, денег в долг, кум, пойду самогонку куплю. Он денег не дал, но стакан всё же налил. А потом уж и не помню, чего было, только вот, веришь ли, открываю глаза — а там темно и ливень стеной стоит, и я под кустом лежу. Не сразу-то и сообразил, где я и чего я тут делаю, ведь лежал я под кустом, сдается мне, еще в поле, а нонче — что? ведь куст-то совсем другой! и дождя тогда не было! да и светло еще было! А скотина куда подевалась? Где же это я? Но тут по приметам замечаю — кажись, Бараново. Ну, не стал я разбираться — Бараново то али нет, пошел к тетке, решил: коль до тетки дойду, тогда уж точно, тогда и впрямь — Бараново, ну а ежели нет — тогда, скорее всего, Выбор али, на худой конец, Крешнево, ведь и там, поди, кусты растут. Ну, пришел я к тетке — ага, смекаю, всё ж таки Бараново, — говорю, мол, пусти переночевать, тетка, уж больно шибко я промокши нонче. Ну, она пустила, полезай, говорит, на печку. Забрался я туда, а печка-то — холодная! И вот лежу я — а зубы стучат, всего колотит, башка чугунная, — и чуть ли не в голос ору, зову утро, чтобы скорее настало, и кончилась эта проклятущая ночь. Веришь ли — глаз не сомкнул! Ну, дождался кое-как рассвета, поблагодарил тетку и айда в город, к дочке. Прибегаю, говорю, мол, дай денег немножко, дочка, а она мне отвечает, дескать, нету денег-то, папка. Нухоть рублей десять дай, прошу ее. Дала. Тогда я через весь город айда назад — в столовую. Прибегаю, а время только семь часов, а столовая с восьми работает. Ух, Мишка, тяжко дался мне энтот час! Год жизни за него не пожалею. Уж думал — не сдюжу. Все силы, какие еще были во мне, употребил без остатку. Небось раз десять всё переспрашивал — сколько время. Ну а как открыли, тут уж я не зевал, взял стакан красного. Сразу чуток полегчало. А тут гляжу — мужики знакомые заходят, ну мне еще стакан налили. А уж по дороге сюда — кума встретил, ну так он мне снова не отказал. Вот так и добрался домой.
— Ну, до дома ты, положим, еще не добрался, — резонно заметил я, — ты пока что только на пути к дому.
Толян вскинул уже успевшие вновь потяжелеть темные веки и выжидательно, с неослабным вниманием воззрился на меня, придав своему лицу отнюдь не то выражение, на какое я рассчитывал исходя из вложенного мною смысла в произнесенную фразу, то есть простой констатации того очевидного факта, что до дома он еще не дошел, что по меньшей мере еще с пяток дворов ему необходимо пройти, — нет, его физиономия выражала неподдельную заинтересованность, в которой не было ничего от пустой и никчемной констатации, но было всё от якобы завуалированного мною истинно-госмысла, состоявшего в том, что раз уж так случилось, иными словами, коль скоро он еще в пути и до дома, к счастью, пока что не добрался, то пришло самое время повторить, а не то другого случая может и не представиться. Понимая, насколько опасно обнадеживать его такой призрачной перспективой, насколько важно сейчас доставить его домой, хотя бы в том виде, в каком он уже пребывал, чтобы его, не дай бог, не занесло еще куда-нибудь по дороге, я закатил пышную речугу:
— Толян! В это самое время три дня назад твои нравственные идеалы были поруганы и раздавлены. Поруганы реакционным мракобесием толпы и раздавлены стихией ее бездуховной, обывательской риторики. Твое человеческое достоинство было оскорблено, унижено и втоптано в грязь грубыми жандармскими сапогами, точнее — резиновыми ботами. Не всякий гордый человек нашел бы в себе силы противопоставить что-либо такому варварскому диктату. Но ты нашел и противопоставил! И в этом противопоставлении ты не делал себе поблажек, не искал для себя легких путей. Избранный тобою путь — это путь самопожертвования во имя очищения, путь, который явил тебе такие мерзкие клоаки и безнадежные тупики жизненных дорог, что причины, подвигнувшие тебя вступить на эту стезю, просто отступают на задний план и безлико тускнеют на фоне собственных следствий. Чтобы умерить обиду и унять душевную боль, ты, очертя голову и не разбирая броду, бросился в пучину сточных вод, где тебя закрутило и как щепку мотало целых три дня и две ночи по темному удушливому подземелью. В этом рискованном плавании ты познал бренную суетность всего земного, изведал мучительную тягость ночных страданий, постиг великое таинство бесконечности времени; ты впадал в беспамятство и переставал узнавать знакомые тебе с детства очертания родной природы и приметы близлежащих деревень; весь мир был чужим для тебя в эти дни; ты падал, но каждый раз поднимался, вновь возвращался к жизни и всё больше обретал в нее веру. Так неужели после всего пережитого, когда твоя страдающая душа и мятущееся сердце превозмогли наконец бремя отпущенных тебе испытаний, ты не заслуживаешь того, чтобы забыться в коротком сладостном отдохновении?! Разве не чувствуешь ты безумной потребности в глубоком сне, который вытеснит из твоей опухшей от водки памяти нестерпимую муку всех этих кошмарных дней? — Чувствую, Мишка, — горестно признался Толян, — ох как чувствую! Но вот только скажи мне, коль ты сызнова так невзначай вдруг обмолвился о водке, верно ли я тебя понял, что рану свою от зловредного клеща ты еще не обработал? Ведь клещ — такая страшная зараза! Сказать тебе, что бывает, ежели рану вовремя не обработать? Жуть! Помню, в прошлом годе подзывает меня как-то бабка, мол, погляди, чтой-то там у меня в шее торчит. Ну, глянул я, а там клещ. Говорю бабке, мол, клещ там у тебя, бабка. Она в крик, дескать, вынай его, гада ползучего, дергай его, паскуду этакую, немедля. Ну, я и дернул, а он возьми да и переломись у меня — задница в руке, а голова у бабки в шее. Я, понятно, испужался, ведь как-никак человек всё ж таки. А бабка не унимается, вопит пуще прежнего, всё интересуется: «Ну что, вытащил гада? Чего молчишь-то, говори!» Так что ж тут, думаю, сказать-то! Отвечаю: «Санитарная обработка требуется, дезинфекция по-научному, давай, бабка, доставай бутылку, небось, схоронена где-нибудь тут». Она же в ответ, мол, и так сойдет, дескать, опять нажрешься. «Ну гляди, — говорю, — дело твое». Проходит день-другой, снова кличет меня, мол, как там шея-то моя? А что как, коли она уж вся распухши. Говорю, так мол и так, обработка нужна. Она опять ни в какую, кричит, мол, сдохну лучше, а бутылку всё одно не дам. Так, веришь ли, Мишка, такая вдруг тоска накатила, так стало пусто на душе, что поглядел я тогда на нее бесноватую, поглядел, окинул заодно уж взглядом и свою жизнь, что, навроде вихря, пронеслась в одночасье и вот уж издаля махнула мне ручкой, да и сник как-то враз, порешив: «А-а, ну и х… с ним, с клещом-то!»
