Соланж была убеждена, что он женится на ней. Более опытная мать сомневалась, она уже прочитала кое-какие из его книг, хотя и не все. Таково уж человеческое легкомыслие: эта женщина собиралась отдать свою дочь замуж, но ей даже не пришлось в голову прочесть, и притом с величайшим вниманием, все труды Косталя, в которых ведь так или иначе раскрывалась личность автора.
— Если он не заговорит о женитьбе, тебе придется сделать это первой. Долго продолжаться так не может. Рано или поздно, но начнутся пересуды.
— Не бойся, он сам скажет мне.
— Если этого не случится на следующей неделе, я приглашу его и спрошу, что он намерен делать.
— Нет, не вмешивайся в это. Тогда я лучше напишу ему. Надо еще подождать.
— А если на твое письмо ответят твердым «нет»? Придется не встречаться с ним.
— Да, конечно… Но я уверена, даже «нет» не будет окончательным. Главное, не раздражать его, иначе он сжимается, и тогда… Он любит выводить людей из себя. Вроде нашего Гастона (ее брата), когда ему было пятнадцать лет. Ты думаешь, если он пишет книги, значит это серьезный человек? Просто мальчишка. Да у него и все замашки мальчишеские. Например, проходя мимо, волочить ладонь по решетке или витрине… Так ведут себя только школяры и мальчики на посылках.
Это «конечно», сказанное дочерью, сняло с души мадам Дандилло тяжелый груз. Все-таки, несмотря ни на что, ее девочка не теряет рассудок!
Мать не очень докучала Соланж расспросами.
— Ты была у него?
— Да.
Мадам Дандилло почти не сомневалась, спроси она: «А ты спала с ним?», Соланж, если это действительно было, не стала бы говорить «нет». Да она и слишком любила ее, чтобы принуждать ко лжи. Но все-таки не удержалась:
— Ты хоть понимаешь, что надо предохраняться?
— Да, — ответила Соланж, не поднимая глаз.
У нее не было подруг, а мать не могла себе представить, чтобы она просвещалась из книг, и поэтому научить ее мог только Косталь. Но делал ли он это заранее или же ради теперешнего положения? Мадам Дандилло почти не сомневалась, что дочь уже его любовница и не очень-то беспокоилась по этому поводу, ведь она принадлежала и этой стране, и этому веку, не говоря уже о ее достаточно невысоком положении. Напротив, она говорила себе: «Если он сделает ей ребенка, непременно женится». Достойно внимания и то, что никакие угрозы даже не приходили ей в голову.
Такими были эти две женщины, как и все самки, тусклые и бесформенные по отношению к противоположному полу и уж, конечно, не такие сложные, глубокие или даже экстравагантные, как мужские персонажи этой книги: Косталь, Дандилло или тот же Брюне, что, собственно, всего лишь частный случай общего правила: мужчина почти всегда более ненормален, чем женщина, возможно, из-за своего большего развития. Косталь, принимая понятие амальгамы как последнее слово психологии, сразу же понял, что в них порядочность смешалась с некоторой долей расчета. Но хотя он верно оценивал все в целом, однако часто не мог решить, искренни ли их поступки или притворны, и нередко ошибался. Его собственная неуверенность во многом питала и его недоверие к замыслам семейства Дандилло.
«Я получил ваше письмо, и оно меня несколько удивило. Впрочем, как говорят в суде, прежде чем переходить к существу дела, одно замечание. Там написано, что вы „и вправду девушка“. Но все-таки слова, несмотря ни на что, должны иметь хоть какой-то смысл. Я называю вас девушкой, поскольку мне по роду занятий позволителен поэтический слог. Но вы-то, когда пишете, что и вправду вы девушка… я никак не пойму, зачем это в серьезном письме. А теперь по существу.
Первое возражение — вы ставите дилемму слишком рано. Мы едва знакомы, я еще не испытал вас. Ну, а вы сами, неужели согласны выйти за человека, которого знаете всего три месяца, когда для этого нужен трехлетний срок?
Положим, есть один шанс из ста тысяч, что я женюсь на вас, и, разрывая со мной под тем предлогом, что я не решаюсь на это сразу, вы теряете и этот шанс. А ведь сколь бы ничтожен он ни был, все-таки, несмотря ни на что, это реальность. Вы говорите о разрыве, хотя все наоборот, и чем больше мы видимся, тем правильнее я сужу о вас и, следовательно, мое решение будет тоже правильнее.
Как и вы, я хотел бы примирить свое „отвращение с вашей щепетильностью“. Но то средство, которое вы предлагаете, уж никак не „пародия на брак“. Вам ведь тоже понятно, участвует здесь Церковь или нет, ничто не меняется. Брак создается только гражданским актом, и выходят из него лишь через развод. Если я захочу развестись, а вы ничем не провинились передо мной и, к тому же, не согласны, я попадаю в безвыходное положение.
Одно слово о вашем „уважении к Церкви“. Вы „слишком ее почитаете“, чтобы вмешивать, по вашим словам, в пародию на брак. Мне кажется, это „слишком“ не такого уж и велико, да и где это ваше почитание, если вы готовы на замужество без ее участия?
Короче говоря, я предлагаю продолжать наши отношения, но более скрытно, чем прежде, а вернее — сохранять полнейшую тайну (я не делал этого до сих пор лишь потому, что, мне казалось, вам нравится появляться вместе со мной). Позвольте же мне дать вам счастье, когда у нас будут свобода, непосредственность и сильные чувства. Все это и есть мое естественное я, когда ничто меня не стесняет. А после того, как мы испытаем друг друга, я справлюсь у юриста, как расторгается брак без согласия одной из сторон».
Весь этот монолог, занявший две книжные страницы, пережевывался целых два часа и десять минут. Кроме того, Косталь перечислил все свои условия sine qua non[8] для женитьбы вообще: разделение имущества; свадебная церемония в отдаленном месте только при одних свидетелях; никакого религиозного обряда, чтобы избежать смехотворных формальностей в Риме; никаких детей; и, наконец, трехмесячные супружеские каникулы каждый год, во время которых муж и жена делаются как бы посторонними, поскольку «дом должен быть не постоянным жильем, а тем местом, куда все время возвращаются». Отказ хотя бы от одного из этих условий влечет за собой полный и незамедлительный разрыв.
Соланж выглядела подавленной. Она ответила, что подумает и, быть может, согласится. Это «быть может» было произнесено слабым и тонким голосом, как обычно говорят те, кто уже согласен. Но она еще посоветуется с матерью.
— И все-таки, чего же вы боитесь?
— Слишком привязаться к вам.
— И того, что я потом вас оставлю?
— Да.
— Что же, вам придется страдать! И, здесь, кажется, у вас недостает смелости. А чем, собственно, брак будет лучше, если я женюсь, только если смогу развестись, когда захочу?
— Да, вы не человек риска…
— И это говорится мне! Забавно! Я рискую, чтобы добиться кое-чего вожделенного, но ради того, что мне совсем не нужно…
Она неотрывно смотрела вниз, однако при этих словах взглянула на него (словно с упреком). Кончиком снятых перчаток он поглаживал лицо, отвернувшись, как будто ему был неприятен ее взгляд.
— Возьмите эти дневники Толстого и его жены. Вы увидите, что ждет нас, если мы совершим это безумие.
— Сколько пометок!
— Там, по крайней мере, пять или шесть разных почерков тех девушек, которым я давал эти томики. Для каждой хотевшей стать моей женой они были воистину настольными.
Он полистал одну из книг и прочел две-три пометки.
— Смотрите, вот вполне осмысленные замечания, хотя из-за карандаша невозможно распознать почерк. А сама запись той, которая теперь уже неизвестна, довольно трогательна, и вообще, читая эта заметки, я думаю: «А может быть, в конце концов стоило и жениться на ней, не рискуя особенными неприятностями».
Соланж не отводила глаз от книги, и Косталь был поражен их суровым выражением. Так, значит, меня ревнуют! Но это же смешно!
— Вы довольны нашим разговором?
Молчание, потом:
— Да…
— Значит, некоторое время наши прежние отношения еще продолжатся?
— Да…
— Малышечка моя, вам тяжело? Но теперь уже неизбежно придется входить в эту тягость. Хотя причина всего во мне, но все-таки я буду и утешением. Мало-помалу вам станет легче.
Целуя на прощанье ей руку, он ощутил ледяной холод.
Дневник Косталя
3 августа. — Рассуждая хладнокровно, этот брак представляется мне абсурдным и невозможным. Несомненно, так оно и есть. Но в минуты восторга я представляю его совсем по-другому.
1. Достойное меня испытание. Великое дело — достичь успеха в том, что презираешь, ведь здесь нужно преодолевать не только внешние препятствия, но и самого себя. И я пойду на это с отвагой, ведь вызов, брошенный самой жизни, всегда требует ответа. К черту этот страх перед ней. Я преодолел отрочество с его ужасающей темнотой, я преодолел войну и дальние экспедиции, одиночество и наслаждения, успех и всяческие опасности, которыми полна личная жизнь мужчины, ведущего красивую игру. Только перед одним чудовищем я всегда отступал — перед женитьбой. Но теперь должен свалить этого гиппогрифа! Или, скорее, оседлать его. Я хотел бы удивить самого себя. Доказать себе, что могу сохранить в браке тот же кураж и ту же свободу движений, как и при холостой жизни. Одним словом, надо блефовать и напрягать бицепсы: «Посмотрим, что нам предлагают!» И дробь барабана. Но разве я виноват, если приходится глушить самого себя, чтобы встретить лицом к лицу этого страшного зверя? Вот пример в мое оправдание — римские всадники, сословие которых при Августе состояло большей частью из холостяков. Эти отважнейшие в бою люди опасались уединения с законной супругой. Так что я отнюдь не какой-то «особенный случай».
