— Конечно-конечно, — на липучего суслика Майка уже даже и не глядела.
— А вы тоже делаете эти самые… мультфильмы?
— Я их смотрю.
— А вы имеете разные блага?
— Нет, не имею.
— А кто имеет?
— Не знаю.
— А если вы узнаете, то вы там расскажете про меня, ладно?
Дело было ясное. Суслик Зюзя хотел стать мультзвездой.
— Вы какие мультфильмы зырите? С разными кульбитами и тра-ля-ля? Или там, где все про чужую жизнь?
— Мне нравится «Ну, погоди!», — сказала девочка.
В 1995 году по телевизору показывали много иностранных мультфильмов, но папа воспитывал Майку ура-патриоткой и частенько покупал ребенку видеокассеты с отечественными мультфильмами. Там все было, может, и старенькое, зато родное. Майка всегда говорила таким подаркам «ура». Она была патриоткой.
— И правильно, — похвалил Зюзя. — Надо там всем сказать «Ну, погоди!». Сейчас наступило другое время, чтобы показывать правду жизни и ее лучших представителей. Как вам последняя картина про нашего брата?
— Я не смотрела.
— Зря, — суслик присвистнул. — Там Зюзя Шестнадцатый служит самой Приме. Он ей подвески приносит, чтобы она предстала на балу вся в богатстве. А хомяк ходит там чужестранцем в красном пиджаке и суслику строит препятствия. Они там на шпагах и бомбах дерутся, скачут с места на место, жуть! Там. Вы точно не принимаете сусликов?
— Нет, — отрезала Майка.
— Какая незадача, — суслик застыл ненадолго, подумал о чем-то и, не попрощавшись даже, поскакал назад в сторону холма.
— Почему все ему, за что? — удаляясь, сварливо пищал он. — И зачем такое всенародное счастье этому дураку Шестнадцатому? Ну, ничего-ничего-ничего, отольются ему народные слезки. Он еще хлебнет лиха с этими хомяками. Пусть ему. Пусть-пусть-пусть…
Бормотание суслика стихло, а гадкий осадок у девочки и не думал пропадать.
Зюзя Тридцать Второй был не только липуч, но и завистлив.
Очень неприятно.
Кобыломериновая меринокобыла
Майка думала про зависть и шла именно так, как предсказывал Зюзя — куда попало. Иначе она не стала бы растерянно хлопать глазами, когда перед ней, как лист перед травой, проявилась лошадь с двумя головами — большой и поменьше.
Если пустыня была благородно-пепельной, то ее обитательница имела самый невыдающийся цвет — серый, как солдатское пальто.
Это была самая рядовая двухголовая лошадь, с разбитыми копытами, тощими костистыми боками и разношерстной гривой: у большой головы холка была подстрижена в короткий ежик, а у той, что поменьше, лохматилась седая нечесаная копна.
Не лошадь, а настоящая двухголовая кляча.
— Скажи: Мериносовыйахалтекинецишачитпоследнимослом, — по-женски выпалила лохматая голова.
Майка повторила, на удивление не сбившись.
— Скажи: Кобыломериноваямеринокобыла, — по-мужски предложила голова с прической-ежиком.
И это непростое слово удалось девочке без труда. Чудеса, да и только!
— Ты туда не ходи, ты сюда ходи, — сказала одна голова, мотнув направо.
— Ты сюда не ходи, ты туда ходи, — сказала вторая голова, мотнув налево. Клячу раздирали противоречия.
— Вы уж решите что-нибудь одно, а то на вас всех не угодишь, — сказала Майка.
— А у нас национальная рознь, — заявила женская голова. — У тебя что, глаз нет? Ты не видишь разве, что я ахалтекинской национальности и имею выдающиеся титульные достоинства. А он — так себе — савраска без узды.
— Я гордый аргамак, — обиделась мужская голова.
— Мерин ты пристяжной.
— Кобыла коренная.
— Чего ты пристал ко мне, репей?! Надоел, как вчерашний день! — выругалась женская голова.
«И правда, кобыла», — подумала Майка.
— Ничего вчера было, — примирительно сказала мужская голова.
«Настоящий мерин», — решила про себя девочка.
— Вчера такое было, — настаивала Кобыла. — Это такое было ничего себе.
— Я и говорю, такое было ничего! — утихомиривал ее Мерин.
— А что было вчера? — спросила Майка. Она не любила, когда ссорятся.
— Какая непонятливая! — крикнула Кобыла. — Какая недалекая! — поддержал ее Мерин. — Ни-че-го! — гаркнула кляча в две глотки.
— Станешь тут далекой, — сказала Майка. — Вы все слова какие-то говорите, а мне идти надо.
Мерин и Кобыла переглянулись и дружно фыркнули. Обиделись почему-то.
— Ай, что я такое несу! — воскликнула Майке.
Зафырчали-заикали.
— Это я несу, — сказала затем Кобыла, строго глянув на девочку.
— Это мы несем, — поправил ее Мерин. — Это наши обязанности. Чего стоишь, залезай! Хоть и не запрягала.
Лошадка была добрей, чем казалась.
Майка взобралась на клячу, и та зарысила по пепельным барханам.
— Я бы рад ей хвост накрутить, но надо же и приличные правила знать, — потихоньку сообщил девочке Мерин.
— Разве бывают правила неприличные? — прошептала в ответ Майка.
— А то! — встряла Кобыла, заржав во весь голос. — Скажи, зачем седлают лошадей? Зачем в сбрую наряжают? В пасть глядят?
— Рвут даже иногда, — грустно добавил Мерин.
— Коновалы! — ругнулась Кобыла.
— Я не седлала и не рвала, — примирительно произнесла девочка.
— И что с того? Ты все равно несешь ответственность, — сказала Кобыла.
— Как интересно! — притворно восхитилась Майка. — Вы меня несете, а я несу вашу ответственность.
— А зачем было приручать? — попрекнула Кобыла, видно забыв, что сама пришла.
— Это смотря с какой стороны поглядеть, — вспомнила Майка любимую присказку. — Может, это вы меня приручили?
— Нет, — помотал ежиком Мерин. — Не видишь разве? Мы совсем безрукие. Парнокопытные мы.
— Лучше бы я с кентавром сошлась, — Кобыла опять принялась ругаться. — Не пропадала бы тут зазря, — она клацнула зубами. Нечесаные космы взвились белым пламенем. Мерин испуганно дернулся, и двухголовая лошадь едва не повалилась в пустынную пыль.
— Вы очень достойная! — испугавшись, поспешила заверить Майка. — Красивая даже. Хотите, я вам косички заплету?!
— Много? Длиненньких?! — покосилась на нее Кобыла.
— Какие хотите.
— Валяй! — разрешила Кобыла. — А я ржать буду!
— Может, не надо? — Майка знала, что если ржут, то дела делаются плохо.
— Любой труд должен быть оплачен по заслугам, — твердо сказала Кобыла. — Я — буду ржать, а ты будешь валять мне за это красивые косички.
И закричала, заикала, зафырчала. «По-своему, говорит, по-ахалтекински», — решила школьница, осторожно распутывая седые космы.
— Я расскажу вам стародавнюю легенду, которую принесла пыль веков, — Мерин без выражения переводил вопли своей Кобылы. — Ее звали…
— Чу… — выдала Кобыла странный звук.
— Ча-Чундра, — добросовестно пересказал Мерин. — Она была прекрасно-бурмалиновая, как свежий речевой поток, спускающийся с долины горних сфер…
— Чу…
— …Чаща темнела вдали, а Ча-Чундра возвышалась на роскошно убранном поле, полном калорийных сенных стогов, которые манили к себе сильнее, чем сто тысяч кукурузных початков.
— Чу… — Кобыла продолжала свою песнь.
— …Чалая челка трепыхалась от непростых раздумий. Ча-Чундра страстно хотела кушать, ее аппетит был подобен мириадам бабочек, которые прятались в ее брюхе…
— Чу…
— Чаяла, о, как чаяла Ча-Чундра утолить свой голод по прекрасному. Перед ней стояли два дивных стога сена. Один был ароматным, а другой благоуханным…
— Чу…
— Часы шли, бежали дни, недели, месяцы, а Ча-Чундра так и не могла решить, чем же ей напитать свое брюхо. Она застыла навсегда, как самый великий памятник лошадиному чуду…
— Ча!
— Чу! Ласковая, как райское стойло, веселая, будто конек-горбунок, неумолимая, словно ломовая лошадь.
— Ча-Чундра! — хором крикнула Меринокобыла и умолкла.
Молчал Мерин. Молчала Кобыла. И Майка молчала.
Судьба Ча-Чундры тронула девочку.
В благоговейной немоте они проехали еще немного. Потом еще.
— Ну, вот, дело сделано, — объявила девочка, когда лошадиная грива обрела человеческий вид.
— Конеяблоки, конесивые! — радостно загоготал Мерин, поглядев на прическу своей прекрасной половины.
— Это вредная песня, — оборвала его преображенная Кобыла. — Детей везешь, а не дрова, чтоб про конеяблоки петь. Чуткости в тебе нет. Душевной тонкости никакой. Иная умная голова уж давно бы передел собственности произвела, а я все мучаюсь с тобой, будто у меня других занятий нет. А все потому, что воспитанная слишком. Уважаю чужие чувства…
— Кобыла, — сказал Мерин.
— Мерин, — ответила Кобыла.
Они опять собрались ругаться.
— А там, где я живу, одна и та же лошадь всегда имеет одинаковую породу, — примирительно сказала Майка.
