Речь молодой женщины была пламенной, черты ее лица все более оживлялись, а при упоминании о баталиях и подвигах солдат голос ее задрожал. Казанова был пленен этой дщерью Гомера, ему и в голову не приходило прерывать ее или перечить. Да и Дроги, как видно, подпал под обаяние ее манеры вести героический сказ, красоты которого проистекали в неменьшей степени от белизны кожи, идеально округлой шеи и природной грации всего существа поэтессы, чем от самой ее эпической песни. Г-жа де Фонколомб слушала ее с легкой усмешкой, и трудно было определить, относится ли ее ирония к речам Полины или же к тому состоянию полной эйфории, в которую впали оба ее собеседника, готовые предать себя в руки не знающей сомнений гражданки Демаре.
Аббат Дюбуа поспешил откланяться, всем своим сокрушенным видом показав, что отправляется не иначе как в монастырь, подальше от ужасов мирской жизни.
Мало-помалу диспут стал вестись лишь между Полиной и капитаном, Казанове же, как и г-же де Фонколомб, была отведена роль свидетелей их дуэли. Малышка Демаре просто перестала обращать внимание на аргументы шевалье, пропуская их мимо ушей, зато с готовностью выслушивая все, что исходило из уст капитана, придавая значение даже тому, о чем он умалчивал. И офицер, в свою очередь, казалось, стал приводить доводы лишь с одной целью: поддержать разговор со своей юной антагонисткой, не дать ему угаснуть, заставить ее изобретать все новые и все более блистательные софизмы, а в конечном счете продлить удовольствие любоваться ее умом, грациозным в не меньшей степени, чем все остальное в ней.
Казанову словно пытали. Он молчал, поскольку никому не было интересно, что он скажет, а особенно той, перед которой он желал бы блеснуть. Он был слишком опытным и наблюдательным, чтобы не заметить, что офицер и юная якобинка нравятся друг другу: в самый разгар разногласий они всем своим видом признавались друг другу в своей симпатии. Под тонкой кисеей вздымалась и опускалась грудь молодой женщины; было ясно, что ни героизм, ни римские добродетели не могли заставить ее сердце так пленительно биться.
Г-жа де Фонколомб весьма занятным способом положила конец этой сцене: она заявила, что генерал Бонапарт — вымышленное лицо, новый выскочка, порожденный фантазией некоего гистриона и что революционная армия — также всего лишь труппа комедиантов, за несколько цехинов дающая представления по всей Италии. Она предсказала, что эти балаганные зазывалы вскоре перестанут морочить публику, сядут в кибитки и уберутся восвояси. Капитан де Дроги вывел из этого, что пожилая дама не намерена более выслушивать дуэт, который он исполнял с ее молоденькой камеристкой, и встал, чтобы откланяться. Ко всеобщему удивлению, вслед, за ним поднялась и мадемуазель Демаре, взявшись проводить его. К отчаянию Казановы, госпожа де Фонколомб не помешала ее намерению.
Десять минут спустя Полина вернулась, объявив во всеуслышание, что капитан был настолько любезен, что пригласил ее к себе на ужин, в надежде, что наедине у них достанет и времени, и возможности до конца прояснить создавшееся положение.
— Время и возможность, о да! — рассмеялась г-жа де Фонколомб. — Но я не дам на это согласия, ибо в этом споре господин Казанова является вашим оппонентом в не меньшей степени, чем господин де Дроги, и также ждет удовлетворения.
— Господин де Дроги завтра выступает со своим полком в поход, — возразила Полина. — Господину Казанове еще не раз представится случай изложить мне свои аргументы, раз уж ему приспичило убедить меня.
Последние слова прозвучали столь дерзко и с таким явным намерением отвратить престарелого соблазнителя от своей персоны, что г-жа де Фонколомб даже рассердилась.
— Продолжение изустной дуэли интересует меня, я бы охотно и сама приняла в ней участие, — твердо заявила она.
Она призвала Дюбуа, было решено ужинать в десять часов. Г-жа де Фонколомб послала с лакеем приглашение капитану, а затем попросила Полину тщательно отутюжить кружева, поскольку намеревалась оказать капитану самый пышный прием. После чего встала и, опершись на руку Казановы, попросила отвести ее в парк, дабы она могла осмотреть его.
Одним мановением низведенная до уровня горничной, Полина покинула покои госпожи, сделав весьма принужденный и сухой реверанс, а шевалье де Сейнгальт, в ту же минуту восстановленный в своих титулах и привилегиях, повел очаровательную старушку к большой аллее, выходящей к каналу и водоемам.
— Благодарю вас за то, что вы согласились сопровождать старую даму, которая больше не способна передвигаться без посторонней помощи.
— Полно, сударыня, прогулка наедине с вами — одно из приятнейших мгновений моей жизни.
— Но эта прогулка наедине, как вы выразились, вовсе не то, к чему вы стремились.
— Еще менее походит она на то, к чему стремилась ваша камеристка.
— В ее возрасте с ее характером она быстро забудет о столь незначительных неприятностях.
— Да я о ней и не беспокоюсь.
— А я вот за вас беспокоилась.
— Я это заметил, сударыня, и ваша участливость меня трогает.
— Полина обладает и грациозностью, и характером, несмотря на свои сумасбродные идеи. Я к ней очень привязана. Думаю, и она ко мне. Но она не заслуживает вашего внимания, поскольку не знает, кто вы, и никогда не узнает.
— Я не только старик: как и город, бывший свидетелем моего рождения, я принадлежу к эпохе, которая безвозвратно ушла. Я в некотором роде пережиток прошлого.
— Вы любили женщин так, как уж не смогут любить, — вы обманывали их, не давая скучать, бросали, внушив им, что счастливей их нет на свете. Даже последнюю дуру вы превращали в наперсницу и благожелательную сообщницу измен.
— Сударыня, вы меня знаете лучше, чем я сам.
— Я знаю вас благодаря вашей репутации у людей, имеющих сердце.
— Вы мне льстите. И я счастлив, что вам удалось за несколько часов завоевать меня в большей степени, чем тем, кто знал меня многие годы.
— Мы так и будем до вечера обмениваться комплиментами?
— Комплименты — это ласка, которой одаривают друг друга души, это мед, питающий дружбу, порой более пьянящий, чем любовные утехи.
— Я в том возрасте, сударь, когда с меня довольно этих ласк. Я хочу вашей дружбы. Моя вам уже обеспечена.
~~~
Казанова потратил почти два часа, чтобы облачиться во все то шитое золотом, шелковое и кружевное, что у него еще оставалось. В таком виде он вполне мог явиться ко двору короля Фридриха[13] или императрицы Екатерины. Рассматривая себя в зеркале, он подумал, что было время, когда монархи соглашались принять его, но тут же вспомнил, что двух этих монархов уже нет в живых. И наконец ему пришло в голову, что линия восхождения его фортуны и линия ее спуска должны быть равновелики и что он дошел уже до самого конца, начав умирать задолго до этого дня.
С особым тщанием он надушил парик и надел его. Засомневался, появиться ли со шпагою или с тростью с набалдашником из позолоченного серебра. Выбрав шпагу, в довершение портрета ушедшего века нацепил на камзол крест «Золотая шпора», врученный ему Папой полвека тому назад[14].
В таком виде он и отправился в кабинет, где, как и накануне, должен был состояться ужин. Г-н Розье накрыл стол на пять персон.
Капитан де Дроги был уже там и о чем-то тихо беседовал с Полиной. Они стояли у окна, и, видя их вместе, в стороне от остальных, трудно было поверить, что их занимает лишь Итальянская кампания Бонапарта. Г-жа де Фонколомб еще не вышла к столу. Аббат Дюбуа сидел в кресле перед камином, глядя в пустой очаг, и думал Бог его знает о чем.
Казанова дошел до середины кабинета и остановился, ожидая, что капитан, младше его на три с лишним десятка лет, поздоровается с ним первым. Но тот был так увлечен беседою с мадмуазель Демаре, так пил каждое ее слово, что не сразу заметил вновь пришедшего, и шевалье пришлось дожидаться, пока на него обратят внимание.
В это время появилась и г-жа де Фонколомб. Ее наряд и прическа настолько согласовывались с нарядом и париком шевалье, что, не смея улыбнуться при виде их устаревших туалетов, Полина и капитан замерли с открытыми ртами, словно увидели перед собой призраков двух духов, составлявших величие и красоту ушедшего века.
Казанова согнулся в глубоком поклоне, после чего подошел к ручке пожилой дамы: она была в платье а-ля полонез из крашеного шелка, в кружевном чепце с голубыми лентами, бросавшими отсвет на ее белые напудренные и подвитые волосы.
Капитан и Полина прервали беседу и подошли к остальным. Казанова, взяв палку, на которую г-жа де Фонколомб опиралась, передвигаясь самостоятельно, подвел ее к столу и сел по правую руку от нее. Полина и капитан сели напротив, аббат — в одиночестве в конце стола.
Несмотря на подобное расположение за столом, вскоре выяснилось, что Полина и капитан вовсе не отказались от намерения поужинать наедине. Они обращались только друг к другу, нимало не интересуясь, что говорили остальные. В своих нарядах и со стародавними выражениями лиц г-жа де Фонколомб и шевалье де Сейнгальт и впрямь выглядели потерянными, будто жизнь их уже покинула, а смерть еще не забрала.
