Что я про комбинат-то колбасный прокололся? — положив трубку, подумал Крюков. — Она ж родом отсюда, мать ее на колбасе работала всю жизнь, и саму ее тут насиловали, в Вольске. Как бы не вычислила меня, про месть Славикову не сообразила бы.
А к самому Славику Петр Иваныч, еще не зная того сам, подобрался уже на расстояние вытянутой руки — протянул и дави, пока не захрипит, ирод насильный. Дело оказалось во сто раз проще, чем он ожидал, пока пересчитывал столбы по трассе Москва — Саратов. Никаких Коромовых, как упомнилось Зине, в городе не значилось. Да и не верил Петр Иваныч в такую нескладную фамилию кандидата в покойники — выговаривалось плохо, хотя и русское, вроде, звучание, но непривычно как-то, не накатано. Коротковых была тьма тьмущая — четырнадцать разных мужских вариантов, но Вячеславом значился лишь один покойник четырехлетней выдержки, но и тот изначально родом оказался из Потьмы, кроме того не совпадал на двадцать четыре года по возрасту учебы и преступления.
— Давайте Комаровых проверим, — предложил он милой девушке в «Справке», — внутри них наверняка много всяких вариантов поиска.
К четвертому утру список был в руках Петра Иваныча, человек в нем было пятеро, и все Вячеславы. Год рождения совпадал у одного, поэтому сразу и без раздумий Петр Иваныч сделал завершающий вывод, что как раз он-то тем самым насильником Славиком и был и по этой причине не являлся в этом списке человеком, а был животным, диким зверем, замаравшим себя первой кровью не принадлежащей ему женщины. Крюков даже поймал себя на мысли, что ему любопытно посмотреть на это грязное чучело человека, не то, чтобы упереть ему взгляд прямо в глаза с осуждающей пронзительностью, как в кино, а просто поглядеть, какие они бывают в живой природе, какими становятся после совершенных злодеяний, в кого произрастают к закату жизни. Поглядеть и удавить, если это тот самый Комаров. А что так оно и будет, Петр Иваныч не сомневался ни на сантиметр высоты собственного башенного крана — сердце било без ошибки и внутренние воды отошли в сторону от основной магистрали между горлом и низом остального корпуса, плоскогорье опустилось еще ниже к равнине, бывшие острыми края затупились и саднить об них стало чувствительно не так.
Адрес у него имелся, а как пройти, подсказали местные. Дверь в жилье, располагавшееся в трехэтажке барачного типа, открыла девушка весьма милого вида, лет двадцати пяти на вид, и это не мог не отметить даже заряженный на месть Петр Крюков. Более того, она была не просто милого вида, она была очень хорошенькой, причем, не той пошлой, современной красотой, свойственной девкам из телевизора, а безо всякой молодой спеси на лице и нахально выпущенного вперед голого пупка. Да и дверь почти не пришлось открывать. Он, просто заметив щель между дверью и проемом, слегка подтолкнул дверную ручку вперед, и она подалась по направлению толчка. А там уже была и девушка, выглянувшая на его толчок из единственной комнаты.
— Здравствуйте, — вежливо произнесла она и с надеждой посмотрела на Петра Иваныча. — Вы к нам?
И снова это ему пришлось по душе — все пришлось: и как спросила, и как посмотрела с робким вопросом на личике, и как отступила уважительно на шаг назад. Он даже на миг забыл о том, что пришел на этот адрес убивать неизвестного злодея.
— Вы из райсобеса? — Она деликатно переждала заминку гостя, но уже сама ответила за него: — А то мы вас ждем давно уже, а вы все не идете. — Тут же она смутилась и поправилась: — В том смысле, что обещали давно очень прийти, а пока не было никого. Второй год уже обещают, — вздохнула она, отделив тем самым визитера от неизвестных обещателей, каких ждут-не дождутся с незапамятных времен.
И опять Петр Иваныч сразу поверил, что в доме есть, кроме него, обиженные люди. Он помолчал, подбирая подходящую тактику разведки, и спросил, стараясь соблюсти деловой тон:
— Так! У вас что? Напомните.
Сам же, решив на всякий случай свериться по месту преступного обитания, бегло бросил взгляд на бумажку с адресом. Все было правильно, адрес был тот, других Комаровых Вячеславов пятидесяти семи лет от роду в городе не наблюдалось. Если не сдох, конечно, когда-нибудь тот, за каким пришел, и не зарыт, как собака, вместе с похоронными бумагами.
— У нас инсульт с параличом, — опустив голову, ответила девушка, словно была в этом и ее вина. — У папы моего, Вячеслава Николаевича Комарова, второй год лежим, а пособие ни разу не выплатили, ни по инвалидности, ни ветеранафганские.
— А вы писали куда положено? — грозно нахмурившись, спросил Петр Иваныч, не зная, что ему теперь надлежит делать по новым обстоятельствам и как удостовериться в сути прошлого без главного участника. Но решил, пока суд да дело, заполнить паузу. — Пройдемте поглядим, — он начальственно махнул головой в направлении комнаты и вопросительно поглядел на девушку, — зовут-то как?
— Меня? — обнадежилась она. Крюков махнул головой по новой. — Феня.
— Ишь ты, Феня, — улыбнулся Петр Иваныч, — это что, Фекла, выходит по-старому?
— Угу, — согласилась девушка, — это папа при моем рождении настоял. Он тогда в Афганистане капитаном был, с душманами воевал. А когда узнал, что я родилась, то написал, чтобы назвали самым каким ни на есть русским именем. Он так думал, чтобы памяти было больше, если от руки душмана погибнет, на исламской земле. Феклой, написал, Комаровой хочу, чтобы была моя дочь, — они прошли в комнату, и там Петр Иваныч обнаружил среди прочей нищеты ситцевую занавеску, отгораживающую угол от остального пространства, а Феня продолжала: — Он думал Фекла Феней будет для короткого обращения, а не знал, что Феня это Агрофена по-настоящему, а не Фекла. А потом вернулся оттуда живой, без одной ноги, но со многими орденами за отвагу и героизм и узнал, но поздно было уже переиначивать, все мы привыкли ко мне такой. Так Феней и осталась, хоть и Фекла, вот.
Что ж это делается-то, Господи? — подумал Петр Иваныч в настоящем страхе от того, что совершенно перестал уже понимать, кого ж ему следует убивать теперь: героя войны, что ли, безногого, в инсульте и без пособий? Да еще Феня эта, в смысле, Фекла, сама солнышко ясное, чистая как небесная ткань, которая рядом с башней крановой простирается, когда всмотришься повнимательней, если бетон не завезут или раствор, и увидишь всю красоту небесной жизни.
— А мама ваша где? — в легкой растерянности от собственных сомнений спросил он Феню, надеясь на облегчительный результат.
Феня вздохнула:
— А мама умерла, когда мне одиннадцать было, от раковой опухоли. Она сказала… — тут она понизила голос, бросила взгляд на отгороженный угол и договорила, — что за папу сильно переживала, извелась за потерю ноги, за страдания его, что после войны никому ненужный стал, и опухоль у нее развилась в очень быстрые сроки, и операция не успела маму спасти, метастазы были больше нормы.
Петр Иваныч выпустил воздух — к такому повороту событий он не был готов совершенно. В замешательстве он попросил Феню:
— Ты, дочк, отодвинь тряпочку-то, я на состояние посмотрел бы отцово.
— Конечно, смотрите, — покорно кивнула Феня, — чтоб не думали, что мы поблажку просим, а не по закону.
Она отдернула ситец, и Петр Иваныч перевел взгляд в угол. Он, конечно, человек был закаленный и никогда не боялся никакой высоты в силу профессии, но то, что он увидал в доме своего обидчика, заставило его быстро отвернуться и махнуть рукой обратно — мол, понятно, дочка, закрывай назад. На железной кровати лежал человек с лицом древнего старика. Щеки его провалились, словно у неживого, но наполненные жидким глаза были полностью открыты, а из одного глаза высачивалась тонкая струйка и собиралась на небритой щеке, зависая там в вязком подтеке. Рот был приоткрыт и мелко подрагивал в унисон со слабо пульсирующей жилкой на худющей шее.
— Папа, — позвала его Феня, — к нам пришли. Товарищ из райсобеса, по нашим обращениям. Теперь все будет хорошо, пап, нам помочь обещают, слышишь?
Бывший афганец не реагировал, лишь пару раз дернулась сильней жилка на шее.
— Он так часто спит, — объяснила Феня, испытывая неловкость за отца, — с открытыми глазами, но это ничего, мы так тоже привыкли, просто на лекарства не хватает, а я работать могу только когда он спит надежно, урывками подрабатываю, на почасовой.
Славика этого парализованного Петр Иваныч признал сразу, как будто толкнул его кто-то изнутри по направлению вперед, а спереди встретили кулаком. И весь теперешний вид Славиков был не при чем, и справедливость тоже была не при этом. При этом было только то, что радости от такой находки не было тоже: ни от жизни Славиковой такой, ни от любой его смерти. И тут Петр Иваныч почувствовал легкость, идущую от самого дна ступней, просто от самых пяток, где что-то заработало, закрутилось и стало разгонять теплое в ноги, посылая сигнал в направлении главной его башни, его командоконтроллера, того, что рядом расположен с красной кнопкой «Стоп» в кабине крана.
