— Мы признаны политическими беженцами. Мы все были на Куно-Фишер-штрассе. И кошка. У нас у всех оформлены бумаги!
— У кошки нет.
— Но она же с нами из Дрездена, господин! Мы подмешали ей в корм бром, чтобы она была спокойной! Господин Клэр, что же нам делать? Мы не можем бросить животное в Берлине!
«Внимание! Объявляется спецрейс компании «Бритиш юэропиен эйрвейз» на Ганновер и Гамбург. Номер рейса три — двадцать два. Пассажиров просят пройти на посадку к выходу три. Желаем вам приятного полета!»
— Господин Кафанке, поймите же наконец. С животными не разрешается. На это есть предписание. Посмотрите, какая уже за вами образовалась очередь, все спешат.
Мужчина из Дрездена кротко глянул на стоящих за ним людей и, согнувшись, как русский почтмейстер перед генералом царской армии, сказал:
— Прошу прощения, господа, не сердитесь, речь идет о моей кошке. Простите за задержку!
Все молчали. Некоторые кивнули.
«Attention, please! Passenger Thompson, repeat Thompson, with PAA to New York, will you please come to the ticket counter! There is a message for you!»[4]
Человек, которого звали Кафанке, между тем говорил:
— Вы совершите убийство, если не позволите мне взять с собой кошку, понимаете, убийство!
— Не говорите ерунды!
— А что будет с животным?
— Кошки могут позаботиться о себе. Они всегда находят дорогу домой.
— Домой? В Дрезден? — У беженца в глазах блеснули слезы ярости. — Может, через Бранденбургские ворота?
— Господин Кафанке, прошу вас!
У служащего на лбу выступили капли пота.
— И вот для этого мы покинули Дрезден, мать, — обратился Кафанке к полной женщине, сидящей за ним на чемодане. — Вот для этого мы оставили свой дом!
— А что, кошечке нельзя с нами?
Я сделал клерку знак.
— Минутку, — сказал он человеку из Дрездена и подошел ко мне. — Куда вы летите?
— Но послушайте, — слабо возразил Кафанке и умолк. Он погладил рыжую кошку. — Моя хорошая, моя золотая, не бойся. Мы не бросим тебя. Даже если мне придется разговаривать с самим американским генералом!
«Calling for passenger Thompson! Passenger Thompson! Will you please come to the PAA ticket counter!»[5]
Кошка жалобно мяукнула.
— Я лечу в Рио, — ответил я служащему Клэру. — Рейсом «Панайр ду Бразил».
Бразильская компания не имела своего представительства в Берлине. Ее представляла «Пан-Америкен». Я положил свой билет на стойку.
«Calling passenger Thompson, passenger Thompson, to New York! Come to the PAA ticket counter. There is a message for you!»[6]
Служащий по фамилии Клэр глянул с горькой безнадежностью на рыжую кошку, вытер пот со лба и пододвинул к себе список:
— Господин Голланд?
— Да.
— Место проживания?
Я помедлил. Этот вопрос был мне всегда неприятен, где бы мне его ни задавали. Я проживал во многих местах и во многих городах, но нигде не был дома. У меня не было квартиры, уже много лет не было. Единственная квартира, в которой я жил от случая к случаю, принадлежала Сибилле. Я ответил:
— Франкфурт-на-Майне, Паркштрассе, двенадцать.
Это было похоже на адрес. Но нормальным адресом не было. Это был адрес отеля «Астория», в котором я снял номер на год. Там висел портрет Сибиллы. Там был шкаф с моим бельем и костюмами. Там было несколько книг и много старых рукописей. Там находилось все, что принадлежало мне на этом свете. Это было немного. Собственно, это было очень мало.
— С какой целью вы летите в Рио?
— Это указано в разрешении на въезд, — сказал я, злясь на господина Клэра, хотя злиться я должен был только на себя самого, на свой образ жизни.
— Здесь написано «по служебным делам». — Он стал неприветлив. — Что это за «служебные дела»?
— Я корреспондент Западного Пресс-агентства, — отвечал я ему, в то время как Сибилла поглаживала мою руку, успокаивая. — У нас в Рио корпункт с новыми людьми. Я знаю Рио. Новые сотрудники там никого не знают. Я должен их ввести в определенные круги.
— Спасибо, господин Голланд. — Он был страшно деловой.
Сибилла улыбнулась ему. Он улыбнулся в ответ.
— Я просто исполняю свой долг, госпожа, — сказал господин Клэр.
— Господин Голланд воспринимает это иначе.
— Мы все нервничаем, — ответил господин Клэр.
Кошка снова мяукнула.
«Внимание! Совершил посадку самолет компании «Бритиш юэропиен эйрвейз» из Дюссельдорфа, рейс четыре — пятьдесят два».
И снова за спиной я слышу…
— Пожалуйста, вашу эпидемиологическую карту, господин Голланд!
Я протянул ему черно-желтую книжицу. Перед этой поездкой я сделал прививку. У меня под лопаткой до сих пор еще болело место от двух уколов.
— Спасибо, господин Голланд. Теперь, пожалуйста, медицинскую справку.
Я подал ему документ, из которого следовало, что я не страдал ни туберкулезом, ни трахомой, ни проказой, ни сухоткой, ни наследственным сифилисом. Затем я предъявил ему заверенную страховку, гарантирующую, что я не являюсь членом подпольных организаций в Бразилии и не стану попрошайкой на улицах или подопечным благотворительных организаций.
— Благодарю вас, господин Голланд. Это весь ваш багаж?
— Да.
— У вас еще есть время до отлета. Мы вас вызовем.
Я кивнул ему, взял свою пишущую машинку и попытался пробить нам с Сибиллой дорогу.
— Разрешите, — сказал я господину Кафанке.
Он посмотрел на меня своими унылыми старческими глазами:
— Господин, вы репортер. Я только что слышал. Не могли бы вы помочь моей кошке?
Я снова посмотрел на всех этих людей, ожидающих в огромном зале аэропорта, и снова перед моими глазами встали дети в Сеуле, старики в Сайгоне и истеричные женщины на острове Куэмой, которые рвали на себе одежды и обнажали перед американскими солдатами свои груди в знак готовности отдаться, если их возьмут с собой, если только возьмут…
— Я никому не могу помочь, — сказал я тихо, держась за руку Сибиллы, как будто это было последнее, за что я еще мог держаться на этом свете.
«Attention, please, — донесся из репродуктора женский голос, — still calling passenger Thompson, passenger Thompson…»[7]
Они все еще искали этого господина Томпсона, пассажира Панамериканских воздушных линий, следующего на Нью-Йорк. Его ждало известие.
В ресторане аэропорта официанты приветствовали меня как старого знакомого. Я часто бывал здесь. По одному моему лицу они уже знали, улетал ли я или только что прибыл.
Ресторан был полупустой. За большими темными стеклами окон были видны заправляющиеся в сумерках самолеты. На консолях работали люди в белых комбинезонах. Этим утром никак не рассветало. Я сел слева от Сибиллы. Я всегда садился с этой стороны, потому что она плохо слышала на правое ухо. Когда ей было двенадцать, какой-то старик ударил ее на улице. Была повреждена барабанная перепонка.
— Кофе, господа?
— Один мокко.
— Пожалуйста, господин Голланд. — Официант приветливо улыбнулся. Он симпатизировал мне. Я всегда давал большие чаевые. Во всех странах.
— И мне чашку, — сказала Сибилла.
— Хорошо, мадам. — Официант исчез.
В глубине помещения другой официант стелил на столы свежие скатерти. А внизу, под нами, машинами заправляли баки суперзвезды «Панайр ду Бразил», с которой я скоро улечу.
— Тебе надо уехать из Берлина, — сказал я.
У меня оставалось слишком мало времени. Я должен был сказать главное. Кошка меня доконала.
— Куда, милый! — Ее рука лежала на моей. Всегда ее рука лежала на моей, когда мы вот так сидели.
— Ты переедешь ко мне на Запад.
— Во Франкфурт?
— Да. У меня есть деньги. Мы снимем квартиру. — Я все больше волновался. — Каждый день здесь может что-то произойти. Что нам делать, если снова будет блокада? Если самолеты больше не будут летать? Если они не пустят меня к тебе?
— Любимый, — сказала она тихо. — Мы уже много раз говорили об этом. Я не могу просто так взять и оставить свою работу, своих друзей и весь свой мирок, чтобы приехать к тебе во Франкфурт и жить там на правах твоей подружки!
«Attention, please! Calling passengers Collins, Crawford and Ribbon with Air France to Stuttgart! Your aircraft is about to take off! This is your last call!»[8]
— Ты выйдешь за меня, Сибилла?
Естественно, в этот момент подошел официант с кофе. Сибилла крепко держала меня за руку и смотрела на меня глазами, которые медленно наполнялись слезами.
— Ответь, — сказал я. — Пожалуйста, ответь. У меня больше нет времени. Скоро вызовут и меня.
— Это все из-за кошки, — ответила она хрипло.
— Нет!
— Или потому, что ты нигде не чувствуешь себя дома. Потому что у тебя нет дома.
— Нет, — сказал я, склонился над столом и поцеловал ее маленькую белую руку. — Это потому, что я люблю тебя; и потому, что я хочу быть с тобой; и потому, что я страшно боюсь потерять тебя!
