Настало время для размышления, чтобы отозвать войска назад и произвести разведку. Первые впечатления важны, но не во всем. Как правило, они обманчивы. Мы полагаемся на них, не понимая их как следует. Но меня это не касается. Я никогда не поддавался первым впечатлениям. Кроме того, я не моралист. Нельзя мгновенно принимать решения – это неправильно. Я не шарлатан, продающий завернутую в термопластиковую пленку панацею для мира. У меня нет легких ответов. Поспешные заключения не в моем репертуаре. Многие медики потеряли бы своих пациентов, если бы ставили преждевременные диагнозы. Но только не я. Я никогда не теряю пациентов, стоит им попасть в поле моего зрения. Их слишком мало, и попадают они ко мне через большие промежутки времени, так что я не могу позволить себе вести дело так отвратительно. Это было бы безнравственно. Если на то пошло, мои исследования основательны, моя лаборатория безупречна. Возможно, я все-таки моралист.
Вот что я решил: пошлю-ка я миссис Ривера письмо на бланке с извещением, что мы ставим Бродски на обслуживание. Она получит его завтра или самое позднее в среду. А пока я не буду ей звонить и не пойду к ней с визитом.
Без всякого бахвальства утверждаю, что я абсолютный гений о-ж-и-д-а-н-и-я.
В воскресенье я сидел в кофейне в районе Линкольн центра и завтракал. Оладьи с маслом и сиропом и большая порция фруктового салата вдобавок Четверo чернокожих сидели за столом слева. Официантка сказала что-то по поводу веса одного из них. предположив на основе заказа, что он на диете. Очевидно, официантку удивило, что он так мало заказал. Этот человек и трое его друзей – еще один мужчина и две женщины – громко рассмеялись. Одна из женщин спросила у официантки, как ее зовут.
– Элоиза, – ответила та, продолжая смеяться.
И тогда произошло нечто странное. Все четверо чернокожих тут же представились: «Уилис, Джеймс, Эдна, Марта». Они были так счастливы вступить в… «человеческие отношения».
Какая ты непосредственная, дорогуша!
Л ты то сам, папаша!
Конечно, чернокожие были немолодые. С молодыми в наше время совсем другое дело. Но Бродски, учитывая его состояние, старик в свои двадцать четыре года.
Аллилуйя! Мать позвонила. Первый раунд за мной. Самый важный раунд. Он задает тон всему последующему бою.
– Когда мы вас увидим? – спросила она.
– Скоро, дорогая мамаша, скоро.
Она позвонила в три тридцать пополудни. Я был в четыре. У меня был выбор. Откликнуться или нет. Я решил откликнуться тотчас.
Во-первых, я и так едва сдерживался. Уже был четверг. А я всего лишь человек.
Во-вторых, я уловил какую-то настойчивость в ее голосе. Она упомянула, что Бродски расстроен, возможно, даже болен. Могло это быть следствием моего визита? Не знаю, но я должен выяснить.
Кроме того, в последний раз я разочаровал ее, удалившись слишком быстро. В этот раз я осчастливлю ее, явившись до того, как меня ждут. Таким образом я сохраню свое преимущество. Она (или он) зовет, и я тут же появляюсь.
Конечно, в следующий раз может быть по-другому. И «следующих разов» там будет сколько угодно.
В-третьих, и это самое важное, я рад новостям. Маленький подарок. Это мой способ выяснить, что мне необходимо узнать. Мой специальный тест Роршаха.[3] Я обдумывал долго и тщательно, каким он должен быть. Наконец я наткнулся на единственно правильное решение. Я дока в такого рода вещах. Как все эксперты-психологи, я создаю свои собственные предварительные тесты, чтобы застать объекты своего исследования врасплох.
Мой маленький поход по магазинам прошел не без трудностей. Того, что мне требовалось, там ис оказалось. Пришлось импровизировать. Сначала я купил дорогую книгу по искусству и вырезал репродукцию, затем увеличил ее до размеров постера. Когда это было сделано, я вставил ее в рамку с широкой серебряной окантовкой (достаточно дорогую) и наконец завернул подарок. Так много хлопот ради моего малыша. Знал бы он: мне это совсем не в тягость.
Вы бы видели «то реакцию. И она отражала его истинную суть. Я в этом уверен. Сказать, как я убедился в этом? У психолога есть не только его чернильные пятна, у него есть и безвредное лекарство, Такие вещи обязательны в моей работе. Перед тем как вручить Бродски подарок, я открыл другом. Хотя тот был действительно предназначен для него, он не мог знать об этом. Миссис Регина Дуглас, наш медицинский работник, посоветовала мне, что купить. Она сказала, что человеку в таком состоянии, cri du chat, нравится то, что нравится младенцу. Что-нибудь глянцевое и блестящее, лучше какой-нибудь движущийся предмет. Для миссис Ривера я купил блестящую новую взбивалку дни лиц. И помахал ею перед ней. Пожилая женщина совсем поглупела от моей доброты. Но Бродски никак не отреагировал. Его глаза были мертвы.
Тогда я развернул подарок – репродукцию с картины Эдварда Мунка «Крик» величиной с постер. Его лицо тут же просияло. Глаза широко раскрылись. Так широко, что на него нельзя было смотреть без смеха. Как будто в этот момент он увидел весь мир. Комната наполнилась мяуканьем. Он блестяще выдержал свой тест.
Даже миссис Ривера была удивлена.
– Я никогда не видела, чтобы он так радовался, – сказала она.
Для этой женщины я вскоре стал благодетелем. Для Бродски филантропом от искусства. На самом деле искусство меня совершенно не интересует. Как бы там ни было, я «притворился». Из всех загадок в мире человеческая тяга к красоте больше всего сбивает меня с толку. Почему это длится так долго? Дольше и постояннее, чем правительства, династии, основы морали, цивилизации, даже религии.
Может, я ошибаюсь?
Нет. Никогда!
Мне нужно сделать еще кое-что. Мое исследование, если я рассчитал правильно, должно занять у меня всего лишь несколько минут. Это мой способ продолжить работу, сделанную в предыдущие дни. Как всякий хороший исследователь, я должен убедиться в своих выводах.
Я навестил их в пятницу днем. Почти сейчас же мое исследование показало, как мне повезло. Мать кормила свое дитя. Бродски заглатывал, чавкая, свою пишу – яйца всмятку; желток медленно стекал, словно тающая сосулька, со щеки вниз по подбородку. Он отказался еще раз глотнуть, когда она упрашивала – скорее для своего успокоения.
– У него нет аппетита.
Я ответил вполне невинно:
– А чем он живет, воздухом?
Она взглянула на меня серьезно и печально; ее голос дал выход самой древней материнской жалобе:
– Не воздухом, мистер Хаберман, а вот этим. – И она указала на его комнату, заполненную картинами, различными предметами искусства и старыми грампластинками.
И тут же кровь бешено побежала по моим жилам. Я встал со стула и направился к двери. Мои п ос ле д н ие слова, прежде чем я покинул их скромное жилище, были следующие:
– Приятного аппетита.
Итак. БРОДСКИ ЭСТЕТ! Любитель прекрасного. Ну-ну. Это как раз то, что я предполагал с самого начала. Мой маленький гадкий утенок на самом деле лебедь.
Хорошо, малыш, мы пустимся в путешествие на Парнас вместе. На горе Олимп ты будешь стоять и смотреть на семь чудес света. Я сказал, что ты будешь стоять? Это моя ошибка. Стоять буду я, а ты будешь смотреть с моих плеч. Точь-в-точь как Атлант, взваливший себе на плечи всю тяжесть мира, я буду нести тебя на своих… чтобы смотреть.
Эстет? Да: я нашел свой путь в Дамаск.
С этого момента я посвятил все свое время Бродски. Стоил ли он того? Исследование захватило меня. Юристы по социальным вопросам рекомендуют воздерживаться от отношений, которые могут нас затянуть. Я сам втянулся в отношения с Бродски. Никто никогда не был захвачен больше, чтобы достичь поставленной цели.
В течение нескольких последующих недель не было дня, чтобы я не посетил Бродски. Я всегда делал ему подарки. Не обязательно те, которые можно приобрести в магазине. Сегодня я мог поправить картину, которая висела криво или чуть отклонилась от центра, завтра – приподнять его голову чуточку повыше, чтобы ему легче было любоваться своим замечательным видом из окна. Все в этом доме начинает волновать различные чувства. Мои собственные.
Однако мой величайший дар Бродски заключается в том, что я предлагаю ему то, что он не может получить от кого-нибудь другого. Зеркало, чтобы увидеть себя в нем. Не то, что он видит, а то, что ему нравится видеть. В каждом из моих действий, жестов, улыбок, выражений лица присутствовал только один мотив. Сделать его комнату, его мир, его убежище чуть прекраснее. Сделать так, чтобы внешний мир соответствовал тому, что у него внутри.
В первый день и часть второго дня Бродски не позволял мне войти в его комнату. Мать должна была присутствовать, как компаньонка при молодой девушке, пока я не завоевал его доверие. Я ничуть не обиделся. Напротив, я был бы разочарован, если бы он вел себя по-другому. В конце концов, что еще этот малыш имел, кроме своей комнаты? Ведь любое движение требовало от него громадных усилий. Он лежал на боку, затем благодаря легкому подталкиванию Матери, он переваливался на другой бок. Эта комната была для него больше чем домом. Она была его храмом и святыней. Местом, где он молился. Она вобрала в себя все, что он имел и чем он был. Поэтому я приложил все свои усилия. Комната – это первое, что я захватил.
