В первый день и часть второго дня Бродски не позволял мне войти в его комнату. Мать должна была присутствовать, как компаньонка при молодой девушке, пока я не завоевал его доверие. Я ничуть не обиделся. Напротив, я был бы разочарован, если бы он вел себя по-другому. В конце концов, что еще этот малыш имел, кроме своей комнаты? Ведь любое движение требовало от него громадных усилий. Он лежал на боку, затем благодаря легкому подталкиванию Матери, он переваливался на другой бок. Эта комната была для него больше чем домом. Она была его храмом и святыней. Местом, где он молился. Она вобрала в себя все, что он имел и чем он был. Поэтому я приложил все свои усилия. Комната – это первое, что я захватил.
Одна мысль пришла мне в голову – во всей квартире не нашлось места для игровой комнаты. Я должен сделать се. Комнатные игры в обычном смысле не являются моей сильной стороной. Секс никогда не был моей игрой. Очень небольшой интерес к нему угас у меня давно. Но существуют другие комнатные игры, которые намного интереснее секса. И даже не обязательно потеть, чтобы в них играть.
В течение последних нескольких дней Бродски не отрывает от меня глаз, когда я к нему прихожу. Каждый раз я приношу луч прекрасного в его дом. Хоть я и не создал эту квартиру, но определенно ее улучшил. Благодаря мне его мир наконец получил внимание, которое он заслуживает. И вовсе не потому, что у меня безупречный вкус или я такой уж прекрасный декоратор. Просто я знаю, как сильно он нуждается в ПРЕКРАСНОМ. В этом и состоит моя работа – приспособить себя к его нуждам. Как хороший хранитель, который подчеркивает ценность картин в своем музее, должным образом разместив их на стенах, так и я подчеркиваю ценность objets d'art[4] в комнате Бродски. Начать с того, что его эстампы были развешаны на одной линии. Если. бы не я, они так и остались бы висеть, никто бы их не передвинул ни на долю дюйма. Теперь же они прекрасно освещены, благодаря моему светильнику с регулятором. В любое время дня он может видеть картины в самом выгодном свете. Разумеется, я не стал обучать Мать, как обращаться с реостатом регулирования осветительной системы, которую я установил. Таким образом, когда наступал вечер, утратив возможность созерцать красоту, он знал, что меня нет. Скульптуры и статуэтки были также расставлены самым наилучшим образом. Они стояли на полке, ночном столике, обычном столе, причем были повернуты таким образом, что каждая становилась отдельным произведением искусства.
Мои действия не ограничились комнатой Бродски, я нашел применение своим талантам и в комнате Матери. Почему бы нет? Красота не знает границ. Почему мир Бродски должен быть ограничен одной комнатой? Моя деятельность не осталась недооцененной Матерью. Хотя миссис Ривера не совсем понимала, в чем состоят мои намерения, она приняла мои нововведения с искренней благодарностью. Она воспринимала их, возможно, не столько эстетическим чувством, сколько, и это более важно, материнским чутьем, видя реакцию сына. Ужасные мутные зеркала (Бродски терпеть не мог смотреть на себя) первые пошли на выброс. Следующими были полиэтиленовые покрывала. Затем ужасные фотографии братьев Кеннеди и Кинга. (Здесь она возражала, я признаю.) А также до абсурда нелепые религиозные надписи. (Она возражала и здесь тоже.) Так, благодаря маленьким ухищрениям, пряча одно, выделяя другое, можно самую непривлекательную женщину сделать красивой. Не бывает некрасивых женщин. Я быстро пришел к тому мнению, что не бывает и безвкусных комнат.
Без сомнения, все то время, которое я потратил, ломая голову над техникой освещения, не прошло даром. Тот факт, что Бродски последнее время не закрывал глаза, красноречиво говорит мне об этом. 1»о время самых первых посещений я заметил, что как только его переносили в неосвещенную комнату Матери, взгляд у него становился безжизненным и безучастным. Теперь же этого не происходило.
Итак, теперь у него две комнаты. Благодаря мне его мир стал в два раза больше.
Воспринимает ли меня Бродски? Давайте посмотрим. Вот я снимаю абажур с его лампы и вставляю две пятисотваттовые лампочки. Для этих особенных ламп возможно самое высокое напряжение. Когда голые лампочки освещают обшарпанные стены и яркий свет заливает комнату, отвратительное кошачье мяуканье, которого я не слышал в последние дни, повторяется, достигнув потрясающего крещендо. Я отвечаю тем, что немного уменьшаю силу света. Бродски продолжает завывать. Постепенно я уменьшаю силу света с намерением достигнуть той точки, в которой его крики или их отсутствие подскажут мне, когда остановиться. Он не понимает. Он испытывает такое доверие ко мне. С трудом завоеванное доверие. Я продолжаю уменьшать силу света до той точки, когда, как я подозреваю, он может видеть свои драгоценные картины, правда, пока еще плохо их различая. Я пристально наблюдаю, как этот малютка таращит свои глазенки. Он издает крик о помощи, но Матери нет рядом, только я. Только я могу помочь ему в этом затруднительном положении. Он не может понять, почему мне изменил мой эстетический вкус. Прежде мой вкус всегда был таким непогрешимым. Наконец я перевожу на него непонимающий взгляд: что ты хочешь от меня? Наконец, как раз в тот момент, когда между нами возникает понимание, я вскрикиваю: «Ага!» Выкручиваю лампочку, покрываю лампу абажуром, и все становится как прежде. Бедный малютка, что ему пришлось перенести. А вы спрашиваете, воспринимает ли он меня.
Конечно, мне хотелось большего, чем просто восприятия. Под конец я придумал игру. Игру, в которой ни один участник не может проиграть. Это достаточно просто. Необходимо только театральное освещение, поднос, секундомер с остановом, картина, которая имеет особую ценность для одного из участников, и около дюжины объектов, столь мало различающихся по своей эстетической ценности, что расхождение это может быть воспринято лишь необыкновенно утонченным глазом ценителя.
У Бродски как раз был такой глаз. У него также была любимая картина (репродукция с полотна Мунка «Крик»), Поэтому мне достаточно было приобрести только поднос и около дюжины предметов, имеющих различный уровень эстетической ценности. Хотя некоторые материалы для моей игры стоили довольно дорого, у меня имелась определенная сумма, которую я постепенно скопил как раз для таких целей. Страна тратит миллиарды на свои собственные удовольствия; неужели я буду жадничать для себя? Если уж на то пошло, я человек своего времени. Ну а теперь относительно игры.
Я фокусирую освещение на любимой картине Бродски. Щелкая выключателем на удлинителе, я могу освещать картину на такое время, какое мне требуется. Затем я помещаю эстетические объекты на поднос, стоящий на туалетном столике перед кроватью Бродски. Два зараз. Он не может видеть их как следует; он даже не может вытянуть шею (если она у него есть) ни на дюйм. Его задача состоит в том, чтобы сделать выбор в каждой паре, чтобы выбрать наиболее красивый предмет. Он может легко дать знать об этом: мурлыканье, кивок или улыбка – это все, что от него требуется. Каждый раз, когда он делает так, я вознаграждаю его, направляя освещение на «Крик» Мунка. В зависимости от времени, необходимого на принятие решения, и трудности выбора, его любимая картина будет оставаться в центре сцены. Так как я довольно быстро узнал, что Бродски может инстинктивно удерживать взгляд в течение продолжительного времени, я варьирую свое вознаграждение примерно от десяти секунд до минуты или двух. Благодаря правилам, которые я придумал для этой игры, и его безошибочному глазу, награда до десяти секунд была лишь один раз. И если уж совсем честно, то это скорее был не его промах, а мой. Один раз, чисто случайно, я ошибся в расчете. Возможно, это произошло не случайно. Тот факт, что Бродски выбирал все без исключения правильные объекты мгновенно (так быстро, что я даже не успевал останавливать свои часы), указывал на нечто, что можно было бы использовать в дальнейшем.
Так или иначе, во всех будущих играх, похожих на эту первую, наклон весов в различии между одним и другим объектом будет меньше. Намного меньше.
ПРОКЛЯТЬЕ!!! Бродски хотят от меня забрать. А я еще даже не начал. Я даже еще не проник в его душу. Какой-то дурак из Центрального управления выступил со светлой идеей, призывающей к преобразованиям в районе восточного Гарлема: Инструкция 2-387. Исполнить немедленно. Мы должны передать всех пациентов, проживающих к северу от 116-й улицы, в отдел F через отдел К.
Я бросаюсь к столу своей начальницы. Миссис Нокс предлагает мне подождать.
– Разве вы не видите, мистер Хаберман, что я разговариваю с миссис Сэмсон? Пожалуйста, дождитесь, пока я не закончу.
Миссис Нокс в высшей степени благоговейно относится к официальному протоколу. Она знает на память каждую инструкцию и меморандум. Следует каждой букве. Инструкция 3-679 гласит то; меморандум 5-354 гласит это. Во второй половине дня, когда офис пустеет, она считает себя обязанной изучать инструкции и меморандумы снова и снова, пока не затвердит их наизусть, как ученица воскресной школы Закон Божий.
