Пробудившись, Кормак увидел рядом свою жену, старшего сына и дочь. У ног его стояла большая, сверкающая золотом чаша.
— Эта чаша, — сказал Юный Воин, вручая ее Кормаку, — устроена так: если при ней произносятся три слова лжи, она распадается на куски; если же при ней произносятся три слова правды, она вновь сама собою становится целой.
— Безмерно рад я снова увидеть мою семью, — ответил Кормак, — и охотно принимаю твой дар, ибо ты ничего не требуешь взамен. Но меня тяготят раздумья. Их отняли, увели далеко от меня, и теперь я не знаю… я помню лишь пелену тумана и бесконечные бронзовые стены… не знаю, сколько времени прошло, пока я искал их. За это время, боюсь, сын мой познал тело женщины, и дочь моя познала тело мужчины, и жена моя соединялась с другими.
Только он успел договорить, как золотая чаша затрещала, зашипела, покрылась темными прожилками и распалась на три части.
Юный Воин и Дева посмотрели в лицо друг другу; у них были одинаковые лица, одинаковым сиянием горели их глаза и волосы; плащи их были словно снег, из цветов были их шапки, а сандалии были алы, как огонь; тут Кормак догадался, что и они Вестники неведомой страны, далекой или близкой, он и сам теперь не знал.
— Твой сын не познал женщины, — сказала Дева.
— Дочь твоя не познала мужчины, — сказал Юный Воин.
— И ни с кем не соединялась жена твоя, — сказали оба в один голос.
Как только они произнесли эти слова, лежавшие на земле обломки чаши зашевелились, закачались, запрыгали, полетели навстречу друг другу, и вот чаша, целая и невредимая, снова засияла перед Кормаком.
Это Вестники богов, подумал Кормак, а быть может, и сами боги: Дейрдре и Мананнан. Я побывал в Стране Сна, где царят Истина и Юность.
На следующее утро, утро полное благоуханий, жужжащих пчел и цветов, Кормак проснулся у подножия Тарского холма. С ним были его жена и дети; чуть поодаль в траве лежала ветвь с тремя золотыми яблоками и стояла чаша — солнце наполнило ее лучами, и они роились в ней, словно в переполненном улье.
IМы заметили его на противоположной стороне площадки, где стояли наши дома. Было раннее утро; зелень деревьев, трав и колючих кустарников от сырости блестела. Над верхушками самых высоких сосен плыли полосы тумана, они то рассеивались, открывая все более обширные участки неба, то сгущались, сливаясь в сплошной темный круг. Старый Огородник — мы прозвали его так потому, что в прежние годы он возделывал неподалеку две террасы между соснами и облаками и ухитрялся выращивать там, на скудной почве и на большой высоте, помидоры и картофель, такие крупные, что они едва умещались в руке, — он шагал торопливо, и было в его походке что-то необъяснимо трогательное, хотя ноги у него были изуродованные, искривленные и распухшие; шея была совсем короткая, поэтому голова наклонена вперед и подбородок почти касался груди. Но вот что мы забыли, и это теперь удивило нас: лицо у него было розовое, розовой была и лысина на большой голове, а остаток белоснежных волос на затылке был весь в мелких кудряшках, как у ребенка. Чтобы взглянуть на долговязого Капитана, ему приходилось приподнимать голову, и это, наверно, причиняло ему боль.
— Через несколько дней стукнет восемьдесят один, — сказал он.
— Что? — громко, почти крича, спросила Сара.
— Восемьдесят один год. Я лежал в больнице, из-за ног: они так распухли, что не влезали в брюки. Теперь мне получше, я работаю.
— А вы не слишком переутомляетесь? — снова крикнула Сара.
На плече он нес свернутый мешок, который спускался у него на темную бумазейную куртку, точно слишком широкий шарф.
— Теперь уже нет смысла разводить огороды здесь, наверху.
Капитан спросил — почему. Он помнил, как старик ухитрялся выращивать на этих двух террасах, на такой высоте, огромные помидоры и картофелины, едва умещавшиеся в руке.
Старик ответил, что в здешних местах появились дикие кабаны, уже год-два, как они развелись повсюду; они забираются на огороды, все там выкапывают и разоряют. Прошлой зимой они добрались до двух возделанных им террас неподалеку и сожрали все: бобы, помидоры, картофель, весь урожай пропал. Они, привлеченные огородами, доходили до самой деревни, искали себе еду, чуть не залезали в дома.
Непросто было разобрать, что он говорит, голос у него был надтреснутый и сдавленный. Он не был охотником, и ненависть к кабанам у него была иная — боязливая, смиренная. Он говорил, что они повсюду, намекая, похоже, что они могут быть в двух шагах от нас, за кустом или в сосняке. Он рассказал нам, что вожаки кабаньего стада подделываются под людей, по крайней мере мы с Сарой так поняли его слова, появляются в беретах и бумазейных куртках, с виду их не отличишь от людей, но это кабаны, они приходят шпионить за людьми даже на маленькую деревенскую площадь.
Полосы тумана сгустились, они плавали вокруг нас, местами заволакивая сосны и оставляя нас словно на островке среди белизны, делавшей зыбкими и далекими даже оба дома у нас за спиной.
— Не верю, чтобы их было так много и чтобы они могли добраться сюда, — сказал Капитан.
Старый Огородник пристально взглянул на него, с усилием обратив вверх розовое лицо, подняв большую лысую голову с белоснежными волосами на затылке, в мелких кудряшках, как у ребенка.
— Мне трудно говорить, — ответил он, и голос у него действительно был надтреснутый и сдавленный, точно в горло попали крупные кристаллы соли.
Кабанов стало больше с тех пор, как люди из деревни ушли работать на побережье; когда Старый Огородник был ребенком, в деревне были тысячи жителей, а теперь едва сотня наберется, огороды, каштановые рощи заброшены, заросли папоротником и ежевикой, кабаны находят там поживу, вот почему их все больше и они все чаще спускаются в долину.
30 сентября
Что там творят затянутое белыми облаками небо и порывистый ветер над морем? Вон протянулись полосы, длинные, как горизонт, и параллельные ему, наполненные фосфоресцирующим светом, блестящие, как опрокинутые зеркальные колонны. Между двумя этими четко выделяющимися луноподобными полосами темно-серое пространство моря кажется чревом гигантской волны, одной из тех, что могут поглотить порт и разметать город.
Всякий раз, как я поднимаю глаза от страницы, свет над морем меняется; фосфоресцирующие ленты недавно исчезли, уступив место ровному чугунно-серому полю, теперь они возникли снова, уже не такие ровные, в изломах, как будто небо, нависшее над ними совсем низко, осыпает их снегом и обрызгивает росой.
Кто это сотворил — ветер, борющийся с тучами? Или солнце? А море превратилось в поле битвы между ними? За моим окном, слева, листья веерной пальмы взметываются вверх, кружатся вихрем, хлещут небо, кажется, будто они хотят воспротивиться бесконечному шествию обезумевших туч высоко над ними.
А вот и дождь: капли стекают по стеклу, словно из носиков крохотных разбитых реторт; море волнуется все сильнее, там, где были светящиеся полосы, теперь появились какие-то белые сгустки, они качаются на волнах, как обломки затонувших кораблей. Листья ливийской пальмы крутятся, подобные крыльям огромного поверженного павлина.
IIСидевшие за столом мужчины громко рассмеялись; по краям стола выстроились целые батареи бутылок, в основном пустых и прозрачных, такие бутылки, когда в них вино, бросают темно-багровый отблеск, а на металлическом блюде в холодном застывшем соусе еще оставались кусочки черного мяса.
Там, в углу, над единственным занятым столом горела лампа; от ее слабого чадящего огонька по лицам пробегал тускло-алый отсвет.
Капитан согласился подсесть к ним.
Один из самых молодых в этой компании очень медленно обвел Сару своими налитыми кровью глазами.
— Охота разрешена только полтора месяца в году, а эти зверюги всегда тут, если мы не будем их стрелять, они вырастут и будут залезать к нам в дома, — прорычал другой, тоже молодой, парень; свою зеленую стеганую куртку с большими накладными карманами он носил точно мундир.
Бруно, хозяин кабачка, возглавлявший охотников деревни, обращаясь к Капитану, сказал, что в такой жестокой войне нельзя сражаться только с первого ноября по пятнадцатое декабря, что они вроде как авангард, идущий в разведку.
Он говорил долго, временами его голос приобретал некую торжественность. Он рассказал, как ночи напролет дежурил у костра, как месяцами натаскивал собак; сказал, что собакам не всегда хватает смелости броситься на раненого кабана, они понимают, как это опасно. И потом, кабаны ведь хитрые и проворные — такие здоровенные, а проворные, но главное — хитрые. Поэтому приходится быть хитрее их, говорил он; этих невидимых врагов надо выгнать из логова, застать врасплох и выкурить вон, как бывало в войну, когда надо было очистить лес от солдат.
