Возразить было нечего.
— Ладно, мам, пока. До свиданья, миссис Льюис.
Он вышел через черный ход и по дороге зашел в уборную. Три кирпичные уборные стояли вплотную одна к другой во всю длину двора. Он осторожно открыл дверь, стараясь не измазаться о побелку, она легко отлетала от стен и пачкала рукава. Уборную белили раз в год, обычно весной сам Уилф или Гарри покрывали стены свежим слоем краски. Устройство было самое что ни на есть простое, и в детстве, в ту пору, когда его сняли с приспособленья для детей и таким образом он закончил первую ступень своего образования, боязнь свалиться в эту длинную черную дыру и исчезнуть навеки ужасом наполняла его сердце. Уилф запер дверь, а ключ повесил в кладовке на крючок. Все более или менее хозяйственные семейства запирали уборные на ключ. Их семья стала это делать после того, как однажды мать Уилфа вышла на рассвете во двор, дело было в начале войны, и спугнула солдата; тот выходил из уборной, застегивая верхнюю пуговицу гимнастерки с таким видом, будто всю ночь провел в уборной. В ее сознании это свежее юное лицо и вежливое приветствие «доброе утро» никак не вязались с обнаруженной на полу лужей уже затвердевшей блевотины, однако с этих пор уборную стали, запирать.
Уилф пошел вдоль задней стены домов, повернул на выложенную кирпичом дорожку и вышел на Паркинсон — стрит. Улицу назвали в честь Уильяма Паркинсона, который в начале века был здесь управляющим угольной компании и мировым судьей; все дома на улице построены на доходы от добычи угля. В кирпичную кладку дома что стоял посередине, вмуровали табличку с датой «1901 г.». В этих домах была одна общая комната, маленькая кухня, две спальни и не было ни горячей воды, ни уборной, но считалось, что дома на Паркинсон — стрит выше рангом, чем соседние двухэтажные блоки: там входная дверь открывается прямо на тротуар, а здесь есть еще клочок земли шириной примерно в два метра и невысокий кирпичный забор. Оптимистически настроенные жильцы пытались выращивать в этих «садиках» вьюнок и львиный зев, но большинство оставляли землю под траву, а трава росла здесь за милую душу. Машины тут ездили редко, так что улица была довольно безопасным местом для игр. Множество раз он еще мальчишкой вместе с братом и приятелями играл здесь в крикет, воротца рисовали мелом на стене, а мяч бросали прямо через улицу. Биту выстругивали из доски, мяч был совсем мягкий, но из‑за близости домов и в особенности из‑за того, что напротив стоял дом семейства Лич, никогда не удавалось наиграться вдоволь. Только они начнут, как на втором этаже с шумом открывается окно, высовывается повязанная косынкой голова и раздается крик:
— Ах вы поганцы этакие, сколько раз говорить! Вот только разбейте окно, я с вас шкуру спущу!
Миссис Лич отравляла всю радость. Можно подумать, она все время прячется за занавеской: стоит и ждет, когда они начнут безобразничать. Она умерла, когда Уилф был еще мальчишкой, как‑то сразу угасла, и ее не стало; приехал катафалк, долго протаскивали сосновый гроб через входную дверь. В те годы их страшно интересовали преступления, к тому же Уилф отыскал в публичной библиотеке книгу, в которой были собраны знаменитые судебные процессы. Здесь были ставшие классическими дела знаменитых убийц: Джек Потрошитель, Седдоны, Криппен, Бак Ракстон и тому подобная публика. В сознании ребят убийства должны были совершаться обязательно в тесной, заставленной мебелью комнате с салфеточками на спинках кресел или при свете газового рожка. Они вспоминали, как дождливым утром в день похорон тщедушный Лич, во всем полный антипод своей крупной и властной супруге, стоял на тротуаре около дома, на нем был черный пиджак и шляпа, кончики усов свисали. Ну прямо сошел со страниц книги «Дорога на эшафот», оставалось только гадать, когда наконец его арестует полиция. Но ничего не произошло, и тогда они решили сами взяться за расследование. Поначалу лелеяли безумные планы пробраться в дом и поискать там яда или других доказательств преступления. Однако потом здравый смысл и осторожность взяли верх, и решили следить за всеми перемещениями Лича — занятие довольно скучное, поскольку по вечерам в будни тот обычно сидел дома. Но однажды в субботу пришло вознаграждение: удалось выследить, как их объект направился в Калдерфорд и там на углу встретился с женщиной. Ходили следом за парочкой по магазинам, потом пришли на рынок и, наконец, оказались перед входом в большой дом в викторианском стиле, позади железнодорожной станции, туда и вошел Лич с женщиной. Когда голод положил конец бдению, они поехали домой в полной уверенности, что обнаружили важное звено преступного сговора: женщину. Однако вместе с открытием ушла интригующая таинственность, а когда та молодая пухленькая женщина с довольно простым лицом стала в открытую, днем заходить в дом к Личу, интерес к происходящему стал явно падать. Женщина оказалась племянницей покойной, и вскоре после похорон своей первой жены, а по мнению жителей Паркинсон — стрит, даже, пожалуй, и слишком скоро, Лич сочетался с ней совершенно законным браком. Еще через полгода у дверей дома появился фургон, и чета уехала не то в Шеффилд, не то в Бирмингем, по крайней мере больше о них ничего не было слышно.
В трио доморощенных сыщиков третьим был Лез Ропер. Из всех своих приятелей его одного братья посвятили в «тайну преступления». Но Леза уже нет в живых: служил на Кипре, вернулся, однажды ехал поздно ночью, в дождь и ветер на мотоцикле из Барнсли от своей приятельницы и разбился.
В такие вечера, когда Уилф бродил с единственной целью не сидеть в душной домашней атмосфере, буквально на каждом шагу перед глазами вставали тени прошлого. Каждый предмет будил воспоминания: дом Личей, который для него так навсегда и останется домом Личей, хотя уже много лет здесь живет другая семья; фонарный столб на углу Паркинсон — стрит и Сайктерес, около которого они играли по вечерам зимой и где однажды, разыграв суд Линча, чуть не перешли опасную черту, разделяющую игру и реальность: несчастный Питер Пендл, над которым все издевались, потому что он и в тринадцать и в четырнадцать лет все еще мочился в постель, отправился наконец домой, а на шее у него был красный след от бельевой веревки. В доме на углу в то время жил старик Дейвенпорт, одинокий вдовец. Казалось, он всегда был старый и одинокий. Однажды вечером он вышел из дома, пересек двор, зашел в уборную, запер дверь и выпил бутыль жидкости от древесного жучка, положив тем самым конец своему существованию. Соседи гадали, почему если уж ему так захотелось умереть, он не покончил с собой в спокойной домашней обстановке. Уилф понял позднее, что в этом было проявление достоинства, уважения к своему дому, в котором, как обнаружила полиция, остались идеальная чистота и порядок.
Оглядываясь назад, на свое детство, Уилф видел мальчишку, который мало чем отличался от своих друзей. Бегал, играл и дрался совершенно так же, как и приятели. В школе, может, и был не последним, но отнюдь не самым способным учеником. Когда в одиннадцать лет его перевели в платную школу в Калдерфорде, мало что изменилось, поскольку мальчишки, за образование которых платили и с которыми он провел следующие пять лет своей жизни, были обыкновенными ребятами. Немного было среди них старательных юнцов, испытывающих искренний восторг от премудростей физики, геометрии или французского. Даже и те, кто учился прилежно, отнюдь не считали, что в эти формирующие годы они прокладывают себе путь в мир знаний, культуры, свершений. Лучшее, о чем мечтали, — стать учителем в местной школе: часов мало, а отпуск большой. Остальных влекла неопределенная надежда получить такое место, где не придется работать физически; главное — подальше от шахты. Шахта забирала менее удачливых друзей. Те приносили домой деньги, а этим до окончания учебы и встречи с реальной жизнью оставалось еще целых два года. Шло время, теперь они уже и сами работали клерками с зарплатой в восемь — девять фунтов в неделю и, глядя на друзей детства, которые свободно тратили деньги, невольно спрашивали себя: а кому же все‑таки больше повезло? Невольно думалось, что послевоенный бум заставил пересмотреть прежние ценности и престиж уже зависит не от того, кем работаешь, а только от того, сколько тебе платят. Белый воротничок говорит о бережливости, а испачканный кулак стал символом достатка.
Уилф служил бухгалтером в Бронхилле, отец и брат работали здесь же, на шахте. Очень скоро пришло беспокойство, однако у него оно лишь частично объяснялось неприятным чувством от того, что видишь, как люди, вдвое глупее тебя, получают конверт с деньгами, который вдвое толще твоего. Сильней и сильней мучило общее недовольство жизнью, он все острее чувствовал, что за пределами поселка есть иной мир и иные ценности, а возможности, которые предоставлены ему и за которые цепко ухватились более сообразительные из приятелей, он упустил. С запозданием вспомнил об интересе, который вызывали в нем занятия историей, интересе, который сам он не потрудился развить, довольствуясь лишь тем, что вовремя сдавал контрольные. Что до французского и латыни — так прояви он больше старанья, перед ним открылся бы удивительный мир. Вместе с тем ненавязчиво, но упорно напоминала о себе та естественная легкость, с которой давались ему английский и литература. Правда, в то время с его стороны не требовалось никаких особых усилий, чтобы выполнять задания по этим предметам лучше, чем требовалась. Но несколько лет спустя один фильм заставил понять, что та легкость была проявлением способности, превышающей простой навык разобрать предложение или написать сочинение на пару страничек (получив предварительно все необходимые данные о том, какие у Шейлока основания требовать фунт живой плоти). Фильм был ничего особенного, но главную роль играл американский актер, который в то время нравился Уилфу, а одна знакомая девушка, моложе Уилфа, сказала ему, что Уилф на него похож. В фильме актер изображал писателя. Писатель уже давно ничего толком не сочинял и находил общество бутылки более приятным, нежели общение с пишущей машинкой. Но в конце фильма, обращаясь к любимой женщине, он произнес страстную речь о том, что значит для него творчество и вообще — что это все такое. Прекрасная та речь была целиком взята из романа — первоисточника, а автор его талантом намного превосходил сценариста. Выбравшись из убогого зала под дождь, Уилф пошел домой. Речь звенела у него в ушах. Он отыскал роман в центральной библиотеке в Калдерфорде. Потом прочел и другие книги того же автора, а заодно и все книги о писательском ремесле, которые только смог найти. И оказался совершенно в ином мире. А когда понял, чем увлекся, отступать было поздно: потребность писать, выражать на бумаге живой трепет и биенье жизни стали частью его самого. Стало даже немного стыдно, что он вроде бы как‑то случайно натолкнулся на главное дело жизни, и он подумал, что этим среди прочего он отличается от гениев литературы: те ощутили божий дар как свою судьбу уже в детстве. Однако решимость его от этого не ослабла, не ослабла глубокая и совершенно непоколебимая уверенность, что когда‑нибудь, пусть очень нескоро, он заставит о себе говорить.
