Нет, Коробейников не считал себя аскетом, каким-то мимозным существом. И на его веку были случаи встречи с женщинами, и, возможно, Надежда догадывалась об этом, но вот такая бесцеремонность коробила его, приводила в какой-то ужас, и он всё отсылал Серёжку к костру, чтоб не видел тот этих бесстыжих картин. Наконец гость поднялся, помахал рукой, намекнув, что ему надо отойти на минутку, и спутники его тоже повскочили на ноги.
– Нет, нет, вы сидите, – милостиво разрешил им Игорь Маркович и нырнул в кусты.
Поэтесса с минуту морщилась, словно от боли, и тоже тихо улизнула из-за стола. Друг писателя, тот, безрукий, седой фронтовик, словно стараясь сгладить этот эпизод, запел песню, давнюю, забытую, и молодёжь начала недружно подтягивать. Хора, конечно, не получилось, и на полуслове песня оборвалась, а фронтовик предложил:
– А может быть, ещё на колосники плеснём?
Михаил Петрович разливал в рюмки коньяк машинально, в душе у, него почему-то стало холодно и пусто, словно поднявшийся ветерок вымел из неё воздух, как выметает пыль с дороги, только с той разницей, что эта пыль и грязь скапливались в нём, делали тело затвердевшим, как камень…
Гость у стола появился через час, изрядно покачиваясь, а потом легко припорхнула поэтесса, совсем не к месту начала читать стихи. Михаил Петрович редко читал поэзию, и, может, поэтому показались ему стихи вычурными, ковырянием в себе, стремлением выдавить что-то осмысленное, философское. Гость удовлетворённо хлопал короткими толстыми пальцами, и поэтесса прибавила в голосе, словно выкладывалась целиком. Было что-то в этом от женского кокетства, от стремления всех покорить, и мужики начали наперебой говорить о её гениальности, о пронзительности стихов, чем-то схожих со стихами Ахматовой.
Впрочем комплиментов было достаточно сказано и в адрес Коробейникова, и его сына, оказавшегося неплохим кулинаром: перед последним тостом гость совсем отключился и его с трудом уложили на заднее сидение «Волги». Опять начал злиться на себя Коробейников: зачем накачал человека, может быть плохо ему сейчас, сердце сдавило прессом? Он несколько раз подходил к машине, искал пульс на потной руке – нет, сердце стучало ровно, и сам герой спал, по-птичьи приоткрыв рот и блаженно улыбаясь.
Замельтешили гости, начали лихорадочно собираться, и только потом Михаил Петрович понял, что, наверное, каждого одолел страх, вопрос: «А зачем он здесь?» Они собрали недопитые бутылки во вместительную сумку поэтессы, одну отдали шофёру Игоря Марковича с твёрдым наказом опохмелить писателя перед столицей, иначе он не вырулит, не придёт в себя…
Через несколько недель Коробейников получил пакет от московского гостя со статьёй в литературной газете, где Игорь Маркович расточал комплименты Коробейникову. Это восторженная писанина с надписью «Михаилу Петровичу на память» как-то поуспокоила Коробейникова, и он, наверное, забыл бы об этом эпизоде, если бы лет пять спустя не прочитал рассказ того московского гостя в толстом журнале. Вот уж где он покуражился на славу, и ту встречу расценил как заискивание перед ним, своего рода специальный запрограммированный фарс для московской знаменитости. Здесь он, как говорится, дал полный ход своей писательской, видать, щедрой фантазии, красочно расписав, как был в его честь построен оркестр на границе (в том районе, где работал Михаил Петрович, и оркестра в жизни никогда не было, а шесть бродяг и алкашей, подвизавшихся в районном Доме культуры, знали только похоронный марш, да и тот изрядно перевирали), а потом красивые девушки вручали хлеб-соль. И трапезу эту лесную расписал с язвительной усмешкой – чего, мол, только не пожаловали для московского гостя – стол ломился от балыков, икры, севрюжьих боков, десятки других вкусных закусок, о большинстве существования которых Михаил Петрович по своей деревенской сущности и слыхом не слыхивал.
Но само главное – расписал московский гость, как над шашлыком колдовали роскошные кавказские парни со смоляными усами, услужливо подбегали к столу, изгибались вопросительно: «Что изволите?»
Коробейникову захотелось послать журнал Серёжке – вот бы посмеялся, как его, истинного русака с чёрными усами, спутали с грузином. Впрочем, и сам рассмеялся Коробейников – Серёжка и в самом деле похож на южанина, что ж тут поделаешь!
В первые минуты Коробейников разозлился, он, кажется, как чайник, с крутым, обжигающим паром кипятком пыхтел на этот холодный, ядовитый рассказ. Захотелось сесть за стол, написать письмо, выплеснуть на бумагу всю эту злость, но какой-то здравый смысл сдержал его, вспомнилась к месту народная мудрость о том, что не стоит метать бисер перед свиньёй, и ему стало стыдно, точно обдало пронизывающим ветром.
Сейчас ему подумалось, что, наверное, некстати вспомнилась история. Может быть, Альберт Александрович, нынешний сосед по палате, и не такой человек. Ведь встречался он десятки раз с журналистами, с толковыми, обстоятельными ребятами, которые не с «налёта-поворота», а основательно разбирались в деревенских проблемах, а главное – в людях и уж, конечно, не лгали так нагло и беззастенчиво.
Из оцепенения Михаила Петровича вывел стук в дверь, а потом в палату вкатилась полная женщина в блестящем халате, в очках, с копной каштановых волос, и Коробейников поняв, что это по его душу, болезненно напрягся.
Женщина, опустившись на стул рядом с кроватью, вдруг повела речь о том, как, наверное, хорошо, что сегодня пошёл дождь, в середине мая – это как находка, даже ей, врачу, понятны крестьянские заботы. Вроде угадала мысли Коробейникова рыжая врачиха – это прозвище для неё возникло моментально, и Михаил Петрович посмотрел на неё внимательно. А она, смутившись взгляда, продолжала говорить, что вчера в областной газете прочитала интересную статью про наше славное (сказав это слово, она усмехнулась) крестьянство, которое упрекают за то, что плохо кормят горожан. А как может быть иначе, если деревня пустеет, в ней, как после войны, не осталось крепких мужских рук. Какой-то мудрец сказал, что общество тогда живёт хорошо, когда хорошо живёт крестьянин.
Альберт Александрович приподнялся на своей кровати, с хрустом переместил своё крупное тело, вмешался в разговор:
– Но вот, там, у загнивающих капиталистов, пять человек сотню кормят…
Врачиха ответила, не задумываясь:
– Да если нашим крестьянам такие условия создать, разве они хуже будут работать. Я правильно говорю, Михаил Петрович?
Коробейников кивнул головой, он и сам часто задумывался над этим, и суждение врачихи пришлось ему по душе. От непринуждённого разговора он как будто выпрямился, внутри, где всё склеилось, ссохлось за сегодняшний день, сделалось просторнее, в лёгкие точно хлынул свежий поток воздуха.
Это потом, через несколько дней, он поймёт, что Наталья Сергеевна (так звали врачиху), наверное, к каждому обходу готовится, ищет тему для разговора, близкую и понятную для её пациентов. Специально психологически нажимает на чувствительные клавиши души, понимая, что сказанное в тон, попадающее в яблочко слово тоже лечит, исцеляет не хуже лекарства.
Так они оживлённо беседовали с полчаса, и когда Наталья Сергеевна начала спрашивать про болячки, мерила давление, ослушивала, Коробейников проникся к ней доверием, в душе что-то сдвинулось, и тяжесть, что давила на грудь и живот, вроде поуменьшилась в весе, а ледяной комок в горле растаял, как тает мороженое.
– Лечить вас будем! – засмеялась Наталья Сергеевна. – Впрочем, про нас, врачей, много анекдотов. Один вот как раз про подобную ситуацию. У постели больного собрался консилиум и решает: «Ну что будем делать, лечить или пусть поживёт?»
Коробейников поймал на себе её с прищуром испытывающий взгляд: понял ли он шутку? Кажется, врачиха осталась довольна… И уже обращаясь к Альберту Александровичу, сказала с улыбкой:
– Ку вот вам и напарник по прогулкам появился. Вы гулять любите, Михаил Петрович?
– В каком плане? – не понял вопроса Коробейников.
– А в прямом – на воздухе? У вас хоть и такая болячка, которую старые врачи лечили под одеялом – то есть при полном покое, но, я думаю, вас в этих четырёх стенах не удержишь. Так что поможете Альберту Александровичу на ноги стать.
Она ушла, шуршащий её халат точно рассекал воздух, а Альберт Александрович, грузно повернувшись на кровати, спросил:
– Ну, как наш доктор?
Коробейникову Наталья Сергеевна понравилась, но он не привык делать оценки моментально, наоборот человек в его глазах укреплялся постепенно, понемногу, неприметно для взора. Больше всего он боялся поспешных оценок, в один присест, что называется. Человек – существо сложное, мудрое и на иного всю жизнь потребуется, чтобы открыть, заглянуть во внутрь, как в колодец, испить до дна или радость счастливого открытия, или горечь ошибочного, мимолётного.
