Иногда ему казалось, что он безвозвратно влюбился в Нину, «втюрился», как говорили в его молодые годы, и тогда он посмеивался над собой: «Вот уж поистине: седина в голову – бес в ребро». Но иногда думалось, что это просто зигзаг судьбы, просто в сером цвете жизни ему захотелось увидеть красивое, в ярких красках, и он бросился, как в омут, в этот лёгкий флирт и тут же получил щелчок в нос, даже не щелчок, а увесистую оплеуху, от которой поплыло всё перед глазами, и исчез сон.
Альберт Александрович слышал его постанывание, наблюдал этот беспокойный сон и утром трунил:
– Плохо спать стали, Михаил Петрович. Видать, соловьи мешают.
Соловьи и вправду каждый вечер устраивали яростный концерт, в котором словно соревновались самые разудалые солисты, но Михаил Петрович настолько погружался в свои думы, что их просто не слышал.
Наверное, в каждом из нас живут два человека. И если один из них что-то утверждает, ищет истину, то второй яростно отрицает, отбивается, подбирает контраргументы. Вот в Коробейникове сошлись эти два «я», и когда один из них думал о пресловутой «седине в бороду», другой вдруг с яростью начинал возражать: любовь – это не милость божья, это волшебство, таинство. Вот и его околдовала Нина, приоткрыла врата в мир переживаний и страданий, сделала его не слепым, а зрячим, не равнодушным, а начинённым энергией. Но хорошо ли это? Коробейников вздыхал, качал головой, будто спорил сам с собой.
Выписывался он через неделю. Снова бегал по кабинетам, глотал гадкую, похожую на чёрную змею, кишку с лампочкой на конце с мудрёным названием гастроскоп, сдавал разные анализы. Доктор Владимир Петрович, широко улыбаясь, сказал:
– Затянулась ваша язва, Михаил Петрович!
И Наталья Сергеевна шутила больше обычного:
– Теперь самое время свадьбу справлять, товарищ директор. Здоровье у вас, как у космонавта.
Надо было бы радоваться, но каждый его шаг, каждое его движение отдавались в сознании: а как же Нина? Какая-то траурная музыка звучала в душе, тело было вялым, сонным, как у рыбы осенью, он пошёл в её кабинет, но девчушка из лаборатории, увидев Коробейникова у двери, закачала головой:
– Нету Нины Дмитриевны – заболела.
Дрогнуло лицо у Михаила Петровича, налилось багровой краской, отяжелело. Что же делать? И к телефону она не подходит. Значит, так и не состоится встреча, не сумеет он объясниться, что… Впрочем, о чём он будет говорить, в голове так и не сложилось – какая-то сумятица, колебания, а это, как известно, признак нерешительности, душевной слабости и страха, которые неожиданно захватывают человека, словно в полон берут.
Пресловутый самовар Михаил Петрович подарил медицинским сёстрам на пост. Девчата от недоумения даже брови подняли.
– Будете пить чай да меня вспоминать, – сказал он старшей сестре Марии Степановне.
– Хорошо, спасибо…
Часам к одиннадцати, когда приехал Николай, опять неожиданно сорвался дождь. С небольшого, в добрый лоскут, тёмного облачка, вдруг ударили тяжёлые капли, вспенились на асфальте, а потом зашелестел резвый ливень, дырявое лето начиналось, а это к доброму урожаю, к могучим травам, к хлебу стеной, в котором скоро запоют свои ночные песни неугомонные перепела.
С этими приятными думами легко впрыгнул в «уазик» Коробейников и спросил у Николая:
– Сигареты есть?
– Есть!
– Тогда закурим… Помнишь, я тебе слово давал?
– Значит, всё хорошо? – спросил Николай, протягивая пачку.
Не ответил Михаил Петрович, не смог. Неожиданно вспомнилась Нина и в душе кольнуло: какое там к чёрту «хорошо», если в сердце, как будто сквозная рана. Он попытался отключиться от этих мыслей, блаженно курил, но думы о Нине не истаяли вместе с сигаретным дымом, наоборот, эти затяжки будто сильнее вызвали какую-то душевную слабость и немощь, даже голова закружилась.
Они уже покинули лес, въезжали в город, на улицы, омытые по-летнему тёплым дождём (от асфальта поднимался пар), когда Михаил Петрович спросил у Николая:
– Ты улицу ту помнишь, куда самовар возил?
– Парковую, да? Помню очень хорошо…
– И дом, и квартиру?
– Помню.
– Ну, тогда давай туда! – решительно сказал Михаил Петрович. В самый последний момент пришла, вселились в него эта решительность и прочность, чувство своей правоты. Ничем он особенно не провинился перед Ниной и, если он хоть немного ей дорог как человек, значит, поймёт правильно.
Чуть ли не подпрыгивая от наплыва этой уверенности, он стремительно вбежал по лестнице на третий этаж дома, который ему показал Николай, нажал кнопку звонка. Торопливые шаги послышались за дверью. Михаил Петрович решительно вошёл в распахнутую дверь. В эту минуту он твёрдо знал, что скажет сейчас Нине. Скажет о том, что давно и мучительно сжимало сердце…
