Доктор глянула на тонометр, покачала головой:
– Да у вас сегодня давление подскочило.
– Это потому, что Альберт Александрович много о женщинах думал, – подначил Коробейников. Не всё же журналисту над ним трунить, надо когда-то и ему давать сдачу.
– Что, влюбился? – засмеялась Наталья Сергеевна.
– Шутит Михаил Петрович, – добродушно заулыбался Альберт Александрович. – Просто встретили мы с ним красивую женщину, врача-лаборанта.
– Нину Дмитриевну?
– Её самую. С ней когда-то товарищ Коробейников на светском балу танцевал, как с Наташей Ростовой.
– Нина Дмитриевна у нас – женщина серьёзная. Только несчастье недавно пережила.
– Какое, – спросил нетерпеливо Коробейников.
– Муж у неё на стройке погиб. Самая нелепая смерть – на крыше пятиэтажки заливали гудрон, а он поскользнулся и скатился вниз. И до больницы не довезли.
Словно порохом рвануло в груди Коробейникова – так вот о чём вчера намекнула Нина об общности человеческой судьбы. Теперь понятно, почему сверкнули на её глазах слёзы, померк взгляд, словно потухшая звезда скатилась с небосклона. Значит, и ей жизнь дала горький урок скорби и печали.
– А дети у неё есть? – спросил Коробейников.
– Дочь в мединституте учится. Сейчас Надежда Дмитриевна одна живёт.
Доктор посмотрела на Альберта Александровича и с грустью спросила:
– А вы случайно вчера не устали, не переутомились, а? Не заводил вас Михаил Петрович по дорожкам?
– Да нет; только два круга всего.
– Сегодня придётся сократить наполовину. Посмотрим, как завтра давление будет себя вести.
Она пересела поближе к Коробейникову и улыбнулась:
– Ну, а как вы, герой колхозных полей?
– Совхозных, Наталья Сергеевна!
– Какая разница! Главное – в поле жизнь проводите. Но я вроде замечаю – настроение у вас погасло… – и она с любопытством посмотрела на Коробейникова.
Ловя этот взгляд, усмехнулся Коробейников, слишком страшную новость сообщила о Нине Наталья Сергеевна. Человеческая сущность гибкая, как пьняк, и если ещё утром он твёрдо был уверен в необходимости встречи с Ниной, то сейчас с грустью думал: «А зачем?» Не обидит ли этой встречей, не вызовет ли жалость к себе или, ещё хуже, обидит сожалением её, навеет грустные воспоминания? Как это там у Горького: не жалеть, не унижать человека жалостью, его уважать надо!
Уважение к Нине, а не сочувствие сейчас рождалось в голове Коробейникова. Заметил он вчера – Нина держится, как стойкий солдат, значит, и ему надо не раскисать, не мочалиться, не напускать на себя грусть и тревогу, а вцепиться в жизнь дубовым побегом, не давать сломать себя ледяным ветрам жизни.
Наталья Сергеевна померила давление, пощупала живот, послушала лёгкие и сказала спокойно:
– Кажется, мы на верном пути, Михаил Петрович!
Она ушла, а Коробейников ещё долго лежал, будто обрушился на него грузный мешок, придавил, приплюснул, сдавил спину. Нет, надо было бороться с собой, сбрасывать это психологическое оцепенение, и он предложил Альберту Александровичу:
– Ну что, прогуляемся?
– Да нет, сосед, мне лучше полежать. Уж вы без меня к Нине Дмитриевне сходите.
– Без вас не смогу, – засмеялся Коробейников, – не так язык подвешен…
Он выбрался на улицу, и лицо обдало банной духотой. Припекало сегодня, светило по-праздничному, победно и яростно, и Михаилу Петровичу захотелось присесть где-нибудь на лавочке, подставить лицо солнцу – пусть загорит, на загоревшем лице стираются морщины. Ещё вчера он приметил такую скамеечку в самом конце больничной территории, перед сетчатой оградой. Около скамейки желтели примулы и одуванчики, мягкая шелковистая трава только прикрыла влажную землю. Сейчас было даже жалко топтать этот нежный бархатный ковёр.
Наверное, он задремал, разомлевший под ласковым солнцем, и когда возвращался, уже слышал, как гремели посудой на кухне – время обеда. И снова, как вчера, неожиданно столкнулся с Ниной. Тёмно-бордовое платье выглянуло из-под распахнутого халата, и это сочетание бордового и белого показалось Михаилу Петровичу необычно красивым, даже обворожительным.
– Как здоровье, Михаил Петрович? – спросила Нина, протягивая ладошку, и под пальцами ощутил Коробейников мягкую руку.
– Да вроде лучше. Так, по крайней мере, Наталья Сергеевна считает.
– А вы? – засмеялась Нина.
– И я тоже, – искренне ответил Михаил Петрович.
– А я вас сегодня в гости ждала, с вашим весёлым другом.
– Лежит он, нездоровится. Да и зачем вам наш визит? У вас и своих забот хватает. Я вам искренне сочувствую и одного прошу: держитесь!
Нина помрачнела лицом, какая-то печать рассеянности и тоски легла на лицо, но она ответила довольно бодро:
– А мне на людях легче своё горе переносить. Да вы, наверное, по себе это знаете.
Знал, ох, как знал Михаил Петрович, что такое тоска и горе, которые, кажется, висят в каждом углу дома, как иконы. В первые дни после смерти Надежды он с тоской ждал ночи, точно какого-то страшного приговора, когда не спрятаться и не отвернуться, вроде всё время под дулом ружья находишься. А женщине наверняка вдвойне страшнее. Но говорить об этом не стал, а наоборот перевёл разговор на другую тему – о погоде, которая, кажется, повернула на лето, о предстоящих отпусках.
– Сам-то я, правда, всё время в отпуск в месяцы с буквой «р» хожу.
– Это как понимать?
– А очень просто, – засмеялся Михаил Петрович, – январь, февраль, октябрь, ноябрь и так далее. Стыдно признаться, но за свои пятьдесят три я ни разу в море не купался. Кому ни скажу – не верят.
– Что, не получается?
– Да вот проклятая работа не отпускает. То сев, то уборка…
– Плохо работаете, Михаил Петрович, – с грустной улыбкой проговорила Нина. – Вот, говорят, японцы такой эксперимент провели – на месяц отпустили директоров своих компаний в отпуск, а потом проанализировали и определились: где предприятие и фирма работали без срывов, там руководителей оставили на прежнем месте, а где аврал, провалы, чехарда – тех сразу поменяли.
– Попробовали бы японцы у нас, – с искренней тоской ответил Михаил Петрович. Ему на секунду представился худой, злой, с отёчным лицом Кожевников – какой уж тут эксперимент, лишь бы не завалил дело окончательно.
– Вы сейчас, я вижу, о работе тоскуете, – спросила Нина.
– Признаться – да. Заместитель у меня неуравновешенный, горячий. Может такое сделать – с головы не стрясёшь.
– Вам нельзя сейчас волноваться. В вашем положении лучше спокойным быть.
– Легко рассуждать!
– А вы попробуйте физзарядкой заниматься. Бегом или ещё чем. Каждое утро, а потом мне будете звонить. Честное слово, другое настроение будет.
– Телефон у вас есть?
– Есть. Записать или так запомните?
– Запомню.
– Ну, тогда твердите в памяти: 2-17-45.
– А если не поможет ваш рецепт? – спросил с улыбкой Михаил Петрович.
– С меня и взыщите, а не со своего заместителя.
И Нина весело зацокала каблучками по дорожке в центральный корпус. Михаил Петрович поднимался на свой этаж с весёлой улыбкой на устах. Он заново переживал весь разговор и радовался, что тяжкая тема, которая возникла и не могла не возникнуть, так удачно иссякла, и искренне позавидовал Нине – нет, она оказалась более стойкой, чем он ожидал, не раскисла, не сникла, как это часто бывает и, наверное, поступает правильно. Жизнь человеческая, если на языке физиков говорить, с очень ограниченным периодом полураспада, надо успеть многое, хоть это и не кино – лишние раздражающие кадры не уберёшь, вернуться назад нельзя, изменить прожитое – тоже. Великий философский смысл заложен в том, что человеческая жизнь необратима, она как судьба – одна.
Предвидел Михаил Петрович, какой вопрос задаст ему Альберт Александрович.
– Ну, были у Нины Дмитриевны? – спросил с улыбкой журналист, едва Коробейников перешагнул через порог.
– Нет, – категорически замахал головой Коробейников, хоть, наверное, покраснел от стыда. Нечасто ему приходилось в жизни врать, но сейчас он твёрдо, ещё в лифте, решил: не надо об этом говорить соседу. Где-то он читал, что никто не может избежать всего конкретного и неповторимого, что готовит ему судьба. Никогда не верил в это Коробейников, а сейчас смутился: а может быть, сегодняшняя встреча с Ниной – тоже конкретное и неповторимое. Пусть каждый останется наедине со своей судьбой.
На следующий день Нина возникла в их палате неожиданно, выросла на пороге, словно птичка-невеличка влетела в форточку. Альберт Александрович с шумом мылся в ванной комнате, наверное, опять чистил зубы. Удивительная привычка – несколько раз в день заниматься этим делом. У Михаила Петровича и вечером не хватает сил и времени дома заниматься этим, ещё утром кое-как, на бегу, на скоростях, а Альберт, кажется, основательный мужик.
