Ты стоишь на краю погибельном, возопил я, и сердце во мне застучало. Блестящие твои софизмы не заменят тебе ни ласки друга, ни слов участия, не подадут облегчения в болезни и мужества на смертном одре! На огромный мир ты смотришь как на темницу, а сам — узник в тобою же выстроенной тюрьме. Кто запрещает нам найти другой светофор или другой кабак, и что, кроме твоего самолюбивого ослепления, не дает тебе признать, что даже кабаки имеют смысл лишь постольку, поскольку к ним ведут дороги, а дорога — я не имею в виду кольцевые, проселочные и из Петербурга в Москву — не имела бы никакого смысла, если бы никуда не вела.
Мы можем найти другой светофор или другой кабак, передразнил он, но я не считаю себя обязанным искать, если мне безразлично, что я найду. Ты думаешь, что волен в выборе, раз тебе предложили и пряник, и коржик, а я вообще не ем сладкого. И о кабаках я не столь высокого мнения, и дорогу, при которой не воткнута эта глупая палка, не отказываюсь считать дорогой. Мне пеняешь тюрьмою, а сам заполз в клетку звериного сада и учишь обезьян благонравию, на потеху пьянова служителя!
Глупая палка! повторил я в изумлении. Опомнись; деды и прадеды наши ее почитали — не из страха перед наказанием, не в ожидании награды. Раскаешься о своей дерзости, когда шею к петле приноравливать будешь!
Он даже засмеялся.
И я был у судьбы в случае, возразил он. Колесо повернулось и повернется снова, да мне что за дело, когда я спрыгнул вовремя и боле на него не полезу? Что ж ты думаешь, сильно я к ветхим дедовым заветам приноравливался, чтобы живу остаться? Раскаялся бы я, когда б мне пришлось о чужой глупости раскаиваться.
Тяжело мне тебя слушать, сказал я с огорчением, и хотя не разубедил ты меня нимало, вижу и я, что останусь безуспешен. Расстанемся здесь; тебе, упоеваемому гордостью, я не смогу препятствовать, меня же, пока я своим невеликим рассудком здрав, ты не увлечешь за собою.
Так представь, что у тебя обморок, сказал он, крепко беря меня за руку и адски усмехаясь. Я переведу тебя.
Ум мой помрачился; представились ему разом и крепкая водка, и удовольствия образованной беседы, и надежда смягчить озлобленного упрямца, и ужас перед новым приступом болезни… Господь тебе Судья, прошептал я жалким голосом, занося ногу и зажмуриваясь.
За полночь вернувшись домой, я в горячке упал в постелю и несколько дней провел между жизнью и смертью. Череда ужасных бессвязных видений, горечь, страх, сознание собственного позора, сострадание к этой страстной погибшей душе — когда-нибудь расскажу я ее горькую историю — преследовали меня.
Медленно я оправлялся. Злодею удалось смутить меня — слабое ли мое сердце или удрученный меланхолией ум были тому причиной? Думаю я, что во всем повинна нерачительность градоначальников, не следящих должно за исправностью светофоров в Коломне. И сердце мне подсказывает, что и вы думаете точно так же, о мои дикие русские мальчики и девочки. И вы тоже, мужики из телевизора.
Вы, я и толстая дама
Муза сидит у воды и терпеливо дожидается, когда всплывет голова Орфея. Она — Муза — старая, толстая и некрасивая, я ее больше не люблю. И где она была, когда мне отрывали голову? Фи-гу-раль-но? А ну-ка посмотри. Клади, клади пальцы. И что, что новая отросла? Шрам под пальцами чувствуешь?
Нет, я не собирался менять пустое на сердечное. Вас то один, то много, я не успеваю следить. Я всегда вежлив, но особенно — в тот момент, когда хочется просто взять за руку. Иначе с чего бы мне ходить, сцепив руки за спиной. Не имей я этой счастливой привычки — давно бы остался не то что без головы, но и без рук.
О милые други, дорогие костыли, к какому раю хромца вы привели.
Когда я увидел, когда я увидел свою Музу, то опешил. После стольких-то лет, и на что я надеялся. Это читатель всегда румяный и свежий, с гладкой кожей и незатуманенным взором, который снимает все проблемы, в том числе — проблему моего выбора. Вот еще, побегу я восторженной толпой за такой Музой. Я останусь с читателем и буду нежен и благодарен. Муза нам, с этой точки зрения, — как собака, хромая на пятую ногу.
Детски просто разделся и лег. Так хотелось лечь в непустую постель, но проснулся среди ночи почему-то в гробу. Читатель, читатель… Я не один и нас не двое — так это понимать?
Не остается сил, умирает голос, а гражданин стучит в дверь, как в крышку гроба: где ты, милый? Что с тобою? С чужеземною красою знать в далекой стороне изменил, неверный, мне.
Я здесь, здесь. Все тот же я, если новая голова не в счет. Но — учитывая специфику нашего общения — при чем тут вообще голова.
«Вы и я, и толстая дама, тихонько затворивши двери…»
Когда же придет настоящий день
Закрой глазки. Не спи, но не шевелись. Представь себя тем дубом, который шумит над беспокойной живой душой. Корнями ты врос в землю, кроной — в пламенную и чистую твердь. Вообрази пышный полдень. Этот ленивый трепет зноя, трепет мглистого от зноя воздуха — твое дыхание. Больше ничего нет. Мир ушел, чтобы дать тебе отдохнуть. Мир устранился.
Ты что дергаешься? Не бойся, это не комар. Это паук. Он пробежит по тебе и уйдет, его унесет ветер. Тот же ветер уносит аромат роз и злые слова.
Пауки живут в твоих ветвях. Птицы ковыряются в твоей коре. Свиньи подрывают твои корни. На твое тело намотают цепь и пустят по цепи кота, который споет тебе песенку — все должно быть красиво. Это я иду сейчас по золотым звеньям, ты чувствуешь? Конечно, ты чувствуешь. Мои шаги отдаются через цепь в твоем теле. Я танцую, а болит у тебя. Ах, бедные русалочкины ножки.
Кто там, кто там? Неужели раздается звук топора дровосека? Боже, какой болью входит в твою душу каждый из этих глухих ровных ударов. Хочешь уменьшиться до одного дубового листка, всем собою уйти в этот лист, оторваться и укатить — в дальние края, к младым чинарам? Э, да ты зассал. Крепчей стой, шуми, пока шумится. Все равно беспокойная живая душа сделает из тебя когда-нибудь прекрасную мебель.
Ты станешь столом — прекрасным круглым дубовым столом, за которым собирается по вечерам все большое семейство. А! мирный круг честных контрабандистов. Сколько обид, насмешек, унижений, взаимного предательства, неуважения, несвободы; как все предупредительны друг к другу. Улыбка, улыбка и еще; удар за ударом, выверенная годами точность. Все копится, ничто не забыто. Никто не прощен.
Вот, глядя на старших, братик попытался — наивно, еще по-детски — воткнуть вилку в руку сестрички, но промахнулся. Смотри-ка, у тебя на крышке осталась царапина — шрам, о котором будешь помнить не только ты.
А ночью, когда все уснут, я хлопну на тебя свою пишущую машинку — я, ученый кот, который не спит по ночам и приходит к задумчивым детям и непослушным старикам, чтобы рассказывать им волшебные сказки. В этих сказках шумят листья и дожди, и всегда полдень и нарядное время года, а жизнь распадается на ряд чудесных превращений — уже не собрать. Ты кто?
«А тем, кто ложится спать, спокойного сна».
