Мария Рольникайте - Продолжение неволи

— Четыре года и два месяца. Столько времени потребовалось, чтобы убедиться, что не мог еврей добровольно сдаться Гитлеру в плен.

В комнате опять повисла гнетущая тишина. Люба уже собиралась спросить, был ли кто-нибудь из его родных в гетто или концлагере, но он опять заговорил совсем о другом.

— Вам, наверное, особенно напоминает прошлое то, что больница, в которой работаете, находится недалеко от бывшего гетто?

— Я и без этого помню. У моей мамы и Сонечки могилы нет. Вернее, я не знаю, у какой из ям их расстреляли. Ведь ямы пусты. Чтобы не оставить даже мертвых свидетелей, их вторично уничтожили. Сожгли. Поэтому хожу к ним в гетто, то есть в бывшее гетто. Только — в сумерках, когда теперешний мирный вид улицы — свет в окнах, цветы на подоконниках — не так мешает вспоминать прошлое.

— А вас не коробит, что после всего этого, даже теперь… Я имею в виду отношение к нам… — Он явно чего-то не договорил. Только вздохнул. — Ведь даже наших убитых лишают национальности. Вы нигде не прочтете и не услышите, что расстреливали и сжигали в печах крематориев евреев. Просто абст-рактных советских граждан. Хотя только евреев убивали за национальность. — Он пристально посмотрел на нее, словно решая, продолжать ли. — Надеюсь, что могу с вами быть откровенным. Это политика. Официальное отношение к нам.

Она боялась даже самой себе признаться, что он прав.

— Но вас же из этого, уже советского, лагеря выпустили.

— Вы, наверное, не только наивный, но и добрый человек. Хоть настрадались, стараетесь не видеть зла.

— Я же вижу и добро. От Альбины, например.

— Частное не исключает общего. Даже при немцах были люди, к сожалению, единицы, которые, рискуя жизнью, спасали евреев.

Он, как и в прошлый раз, неожиданно поднялся.

— Я вас, кажется, утомил. Извините.

Она не стала отрицать. Ей на самом деле было не по себе от того, о чем он заговорил.

— Разрешите наведаться к вам еще раз.

— Пожалуйста. — Ей неудобно было ему отказать — ведь так и не спросил о своих родных.

— Если можно, в следующий понедельник.

— Хорошо.

Альбине она о его приходе рассказала. Но о том, что он говорил об антисемитизме, промолчала — ведь Альбина не такая. И очень тактична — не расспрашивала подробностей. Даже не повторила своего предположения, что «он тобой явно заинтересовался».

В понедельник он снова ждал ее у проходной. И так же, когда они переходили на другую сторону, бережно поддержал ее под локоть. Но опять молчал.

Когда они поднялись к ней и она, не раздеваясь — в комнате было не намного теплей, чем на улице, — хотела затопить печь, он взял из ее рук спички.

— Разрешите мне. А вы посидите, отдохните.

Она села на край кровати и смотрела, как этот чужой мужчина поджигает заготовленные ею с вечера щепки. Когда языки пламени охватили поленья и он, немного погрев руки, уже привычно сел на «свою» табуретку, она решила облегчить ему начало разговора.

— Кто-нибудь из ваших родных был в гетто или концлагере?

— Жена. — Но имени не назвал. Может, чтобы не сразу услышать, что она не была вместе с нею.

— А как… — у нее чуть не вырвалось «звали», — зовут вашу жену?

— Анна. Но вы не напрягайте память. Что ей пришлось пережить, я знаю.

У нее отлегло от сердца.

— Значит, она выжила?

— К счастью. Только между нами почти непреодолимое расстояние.

Она не совсем поняла, но переспросить постеснялась. А он не объяснил. Заговорил совсем о другом.

— Вам, должно быть, особенно обидно, что здесь, в стране, освободившей мир от фашизма, не все народы равны. Хотя провозглашается их дружба.

Оттого что он опять заговорил об этом, ей снова стало не по себе. Она даже захотела, чтобы он ушел. Но он сидел.

— И что именно нас с вами не жалуют. Неужели это вас не настораживает?

Она молчала. Не рассказывать же ему о том, что говорила Стасе. Это было в прошлую смену. Она в санитарной комнате стирала свой халат. Дверь в приемный покой была приоткрыта, на случай если «скорая» привезет больного. Вдруг услышала свое имя. Говорила Стасе, медсестра.

«Ваша любимица Люба только прикидывается тихоней, а кавалера подцепила видного. Он чуть ли не каждый вечер ждет ее у проходной. Правда, сам уже в годах, но зато, наверное, богатый. Евреи — они народ ушлый, всякий свою выгоду знает».

Она так и застыла с неотжатым халатом в руках.

«Зачем ты так? — Это сказала Лаукене, дежурный врач. — Люди как люди. Среди нас, литовцев, тоже есть всякие. Да и откуда теперь богатые?»

Но зазвонил телефон, Лаукене долго слушала, потом советовала звонившему человеку, что надо делать. Сама Люба хотела только одного: чтобы не привезли больного и ей не надо было выйти отсюда.

А этот человек с дедушкиным именем опять заговорил:

— Понимаю. Вы благодарны за освобождение. И я, поверьте, благодарен за спасение от верной смерти моей жены, вас, тысяч обреченных на верную гибель. Но благодарность не должна ослепить. Нельзя же закрывать глаза на здешние, правда, пока еще полускрытые проявления антисемитизма. Тем более что любое начало чревато продолжением.

Он встал, и Люба почти обрадовалась, что сейчас, как в прошлые приходы, внезапно попрощается и уйдет. Но он только подошел к печи, кочергой сдвинул догорающие поленья и снова сел.

— Очень прошу вас этим нашим разговором ни с кем не делиться, даже с вашей подругой, хотя она производит впечатление порядочного человека и явно предана вам.

— Да, Альбина очень порядочный и единственный близкий мне человек.

— Это хорошо, когда есть преданный человек. И еще лучше, когда не один. Но все же пусть этот разговор останется между нами. По крайней мере, до поры до времени.

Такая таинственность Любу насторожила. А он продолжал:

— Если я вашу Альбину правильно понял, вы местная. И до того, как Литва стала частью Советского Союза и ей вернули Вильнюс, вы были гражданкой Польши. — Не дожидаясь ее подтверждения, продолжил: — Вы, наверное, знаете, что лишь бывшим гражданам Польши разрешается выехать отсюда. Разумеется, только в Польшу.

Она боялась догадаться, к чему он клонит, но все же ответила:

— Знаю. Сестричка из нашего отделения уезжает. Она полька.

— В данном случае роль играет не национальность, а прежнее гражданство. — Он умолк, явно давая ей возможность понять, что именно он имеет в виду. Не дождавшись, пояснил: — Так что вы тоже имеете право.

— Что вы! Я не хочу никуда ехать! — Ей стало даже страшно от мысли навсегда покинуть этот город, в котором жила с родителями, Сонечкой, гуляла с Борей. Что больше никогда в сумерках не будет бродить по гетто, стоять у дома, в котором там, на втором этаже, она с мамой, Сонечкой и еще двенадцатью соседями на ночь укладывались на пол спать, пожелав друг другу, чтобы ночь прошла спокойно.

— Этот разговор для вас, возможно, слишком неожиданный. Надо было дать вам время убедиться, что не все здесь такие, как ваша подруга, особенно те, кто вершит политику.

Она понимала, что должна ему объяснить, что не интересуется политикой, что собирается поступить на курсы медсестер. И главное — здесь все свое, а в незнакомой Польше — чужое. Но почему-то молчала. А он, видно, решив, что она раздумывает, продолжал:

— Не скрою, я хочу во что бы то ни стало уехать отсюда. Соединиться с женой. Да и очень меня беспокоит здешнее отношение к нам. Возможно, там ненамного лучше. Но там моя жена. И насколько мне известно, что не менее важно, оттуда есть перспектива податься дальше. Как видите, я от вас ничего не скрываю. И если вы еще не поняли, почему я вам все это говорю, объясняю: чтобы выехать отсюда, у меня всего одна возможность — стать членом семьи человека, имеющего на это право.

Ее от мелькнувшей догадки стало знобить. Чтобы скрыть дрожащие руки, она засунула кисти в рукава. Но он, кажется, ничего не заметил.

— Брак, разумеется, будет фиктивным и временным, до пересечения границы. В Варшаве мы сразу оформим развод. А здесь я только ради правдоподобия буду чаще встречать вас возле больницы, чтобы нас видели вместе. Познакомлю вас с некоторыми своими приятелями, разумеется, только с теми, которые не должны знать правду. И, пожалуйста, даже со своей подругой не делитесь нашими планами. Поверьте, она будет рада, что вы выходите замуж, хотя и за не очень молодого человека. По-моему, она не без тайного умысла нас познакомила. И ваш отъезд одобрит.

Люба хотела попросить его замолчать, но дрожь не давала разжать губы.

Наконец он ее состояние заметил.

— Понимаю ваше волнение. Но поверьте, не только из-за собственной заинтересованности делаю вам это не совсем обычное предложение. Советская власть только на словах гуманна. Вспомните массовые депортации в Сибирь. Да и неужели не ощущаете здешнего антисемитизма? Да и просто несвободу? Почему я не могу официально соединиться со своей женой после того, что мы — она, да и я — пережили? Да и вас здесь ничего хорошего не ждет. И поверьте, в Польше мы с женой вас не оставим, будем заботиться о вас. Моя жена на редкость сердечный человек, вы в ней обретете старшую сестру. А в Швейцарии живет ее старший брат. Он был коммивояжером. Война его застала в Швейцарии, и он там осел. Он тоже будет вам очень благодарен, и не только на словах.