— Тебе туда не добраться, — сказал он. — Болотина там гиблая на много километров. Даже зимой трясина дышит, и по льду не пройдешь, не бывает льда. Только самолетом и потом прыгать с парашютом.
— Как же она там оказалась? Прошла же, и корову провела. Небось, и не одну только корову.
— Наверно, это было давно. Я думаю, ее деды-прадеды поселились там когда-то. Может, случилась особо суровая зима, болота сковало льдом, вот и добрались. Она выросла на острове и живет-поживает, ни в чем особо-то не нуждается.
— Как интересно! — вздыхала жена, засыпая.
А он по-хозяйски прохаживался по огороду — на грядках морковка кудрявилась, лучок прыснул длинными стрелами, огурчики уже завязались — торчат тут и там, держа на зеленых боках капельки росы. И подсолнухи цветут, и укропчик благоухает, и вишенки спеют, и, да чего там! Все есть, как тому и быть должно.
— Таня! — позвал он тихонько, желая поделиться новыми подробностями.
Но жена не отозвалась, спала сладко.
За грядками, между прочим, оказался обширный участок с картошкой, уже пестреющей белыми и фиолетовыми цветочками, Евгений Вадимыч взялся ее окучивать.
— Тут я пораньше посадила, — сказала женщина, появляясь рядом с ним; и пахло от нее молоком парным, тестом сдобным, телом ее молодым. — А за огородом у меня еще разделана большая полоса. Земля там подзолистая, картошечка низкорослая, но, знаешь, урожай неплохой бывает. В прошлом году и в позапрошлом по двести ведер накапывала я — для поросят.
Он знал, что их у нее не меньше трех, разного возраста, а еще и овец с десяток — тут же неподалеку гуляли; и теленок на них смотрел из-за изгороди.
— Землю известковать надо, — посоветовал Евгений Вадимыч, имея ввиду тот участок, что за огородом, а сам при этом волновался неведомо отчего. — И потом еще вот что: боровки картофельные ты неправильно расположила — их надо с севера на юг ориентировать, чтоб солнце за день прогревало с обеих боков.
— Ишь как! — удивлением своим она будто похвалила его. — Откуда тебе-то ведомо? Ты ж городской!
— Каждый мужик в пределах своей мужской профессии должен знать и уметь все: и картошку сажать, и изгородь ставить, и ребятишек сочинять.
Она так славно засмеялась! И смехом своим окрасила некоторую неловкость его суждения.
На том лугу, где теленок гулял, стояли невысокие стога.
— Сено в копны класть — одной-то несподручно, — пожаловалась она. — Да хоть чего возьми! Одна и есть одна.
Он согласно кивнул: да уж, мол, что и говорить, в одиночку и птица не живет.
— Мужика не хватает в моем хозяйстве, — заключила она и смутилась.
— Это верно, — отозвался он. — Ну, ничего. Сено мы перекладем, в больших стогах оно сохраннее.
Говорил это, а сам не мог отвести от нее взгляда: голые руки и плечи этой женщины покрыты были ровным загаром, голова на полной шее горделиво откинута назад, словно бы от тяжести волос.
— Как тебя зовут?
— Мила.
Мила. Какое славное имя! Оно как раз для женщины с ямочками на локотках, с доверчивым взглядом больших синих глаз.
— Жень! — послышалось с надувного матраца, так что он вздрогнул.
Татьяна переворачивалась на другой бок, шурша своим матрацем.
— Чего тебе? — отозвался он. — Не спится?
— Да уж уснула, и вот приснилось, будто я и вправду. Она, что же, совсем одна живет?
— Одна… Весь и хуторок — только этот дом да два сарая, да колодец с журавлем, да банька на берегу.
— И никого там больше нет?
— Нету.
Татьяна затихла, а через несколько минут опять подала голос:
— Как хорошо! Живешь в лесу — ни тебе шуму, ни гаму, ни гвалту.
— Тихо там, — доверчиво подтвердил Евгений Вадимыч. — И летом, и зимой.
— Какая смелая! Надо же, никого не боится, даже вот мужика, который из болота вылез.
Тут уже слышалась легкая насмешка над ним. Но он не обиделся.
— Меня ли бояться! Я смирный. Да она в случае чего оплеуху отвесит — на ногах не устоишь.
— Никого ей не нужно, — размышляла вслух Татьяна. — Как отрадно-то! Тишина… петух поет по утрам. Кукушечка кукует.
Голос у нее был сонный, вот-вот опять отплывет.
— Зато магазинов нету, — подсказал он, желая отпугнуть жену от заветного острова, как постороннего человека от грибного места. — И рынка тоже.
— А зачем ей это? — тотчас возразила Татьяна. — У нее все свое: и молоко, и мясо, и овощи.
— Заболеешь — «скорую» уж не вызовешь. И сама в поликлинику не пойдешь.
— Да на черта ей доктора! Она от такой жизни здорова.
— Скучно там, — подсказал он.
— Это разве что с непривычки. А если постоянно там жить, нисколько не скучно. У нее ж корова, и теленок — с ними наговоришься, оно и повадно. Небось, и собака есть.
— Есть.
— Я б хотела, чтоб это лаечка была. Я люблю лаек.
— Тихо там, — опять повторил он. — Коростель кричит, пеночка поет, зяблик посвистывает.
Та пеночка и тот зяблик словно бы запели и в квартире у Кузовковых. И шум лесной донесло сквозь стены. И запахло сосновой смолой, багульником, сеном.
— Жень, а кошка у нее есть?
— Конечно. Где это ты видела, чтоб в деревенском доме не было кошки? Гуляет там с котятами.
— Откуда котята, Жень, если кота нету? Да и корова будет яловой без быка, и все-прочее. Тут что-то ты не додумал.
Он сказал, как бы размышляя вслух:
— Наверно, неподалеку еще остров есть, и там другой хуторок.
Объяснение вполне удовлетворило Татьяну.
— Хорошо-то как! — сказала она и почмокала губами, будто меду с ложечки приняла. — Слушай, а ты с этой женщиной в каких отношениях?
Спросила, и слышно, что улыбается.
— Небось, на всю ночь остаешься?
Нет, это она не из-за ревности. Просто любопытно ей, далеко ли заходит муж в воображаемой игре.
— А я только до пирогов добираюсь и на этом сразу засыпаю, — сказал он и тоже улыбнулся.
— Этак-то она тебя намахает, — хмыкнула Татьяна. — Тоже мне! Пришел к молодой красивой женщине, поел и уснул. Мне стыдно за тебя, Женя!
— Да ладно, — благодушно отозвался он.
Каждый день приносил череду неприятностей, и не было этому конца. То в замочную скважину ребятишки засунули спичку и ключ не входил; то в лифте кто-то нарисовал похабщину; то вывинтили электрическую лампочку на лестничной площадке и тут стало темно — они теперь дорогие, эти лампочки, вот и воруют их; то, глядишь, кто-то накидал у двери яичной скорлупы.
Случались неприятности и покрупнее: вдруг погас экран телевизора и звук пропал. Евгений Вадимыч проверил предохранители — так и есть, перегорели. Сменил — они тотчас перегорели снова. Купил еще пару, поставил — результат тот же: значит, что-то серьезное. Вызвал мастера — пришли сразу двое, толстый и худенький, оба в подпитии. Толстый открыл крышку телевизора, его товарищ стал ковыряться, должно быть не попадая отверткой, куда надо, потому что послышалось:
— Ты что, сдурел?
«Раскурочат они мне телевизор», — запоздало спохватился Евгений Вадимыч.
Но мастера с делом справились в пять минут: что-то там припаяли, на экране четко обозначилась «картинка». И звук обрел себя. Толстый обратился к Евгению Вадимычу:
— Ну, мужик, тебе как лучше: или мы напишем ремонту на четыре сотни, или ты нам поставишь две бутылки водки.
«Четыре сотни! — похолодел хозяин телевизора. — Да у меня месячный заработок не больше двух тысяч».
— Лучше водочки, верно? — развязно подмигнул толстый. — Посидим, покалякаем, выпьешь с нами.
— Я не пью, — сказал Евгений Вадимыч виновато.
— Да и мы не пьем! Так, ради знакомства с хорошим человеком. Пару бутылок на троих — это немного. Худенький был совестливее, сказал тихо:
— Да ладно тебе, Сань, одной хватит. Тут и делов-то было.
— А соображенья сколько потратили? — нахраписто заявил его товарищ. — По-твоему, мозговая работа ничего не стоит? Или мы с тобой по институту не закончили, скажи? Да мы все логарифмы по периметру прошли! Это что, пустяк? Пусть платит!
— Да ладно, Сань.
— Ну, хорошо. Давай, мужик, один пузырь и закусочки нам собери.
Евгений Вадимыч мысленно прикинул: бутылка водки стоит двести рублей, а заартачишься — придется платить четыреста. Они, ведь, действительно, могут «написать ремонту» сколько захотят. Чего и не было, да было! Вздохнул, добыл спрятанную поллитровку, выкупленную еще по талонам прошлой зимой: сам он как-то не имел склонности к выпивке, потому и хранилось долго.
И сидел он с этими телемастерами, страдая от их постоянного «Слушай сюда, мужик»! и от того, что в качестве закуски на столе была лишь тарелка с макаронами; слушал их пьяный треп, изображая заинтересованность. А куда денешься! Приходилось терпеть. А то ведь в следующий раз могут и вовсе не прийти. Скажут: это, мол, тот жмот, с которым ни выпить, ни поговорить.
