И я рассказала ему все, до конца, ничего не утаивая. И он сказал совсем не то, чего я ждала.
— Одним врагом у Израиля стало меньше, — сказал он и добавил: — первый раз убивать трудно, потом будет легче.
— Я не хочу, чтобы было потом, — ответила я и повторила слова нашего полковника: — мы умеем стрелять, но избавь нас от этого Бог!
А потом было серое жгучее утро. Дул хамсин. На остановке народу было много: автобус что-то запаздывал. Не далеко от меня маленький мальчик — араб, на вид лет трех-четырех, играл с заводной машинкой. Машинка носилась между стоящими людьми и то и дело цеплялась всем за ноги, и мама мальчика покрикивала на него:
— Али, ты всем мешаешь. Успокойся.
Но малыш не слушался. Видно игрушку ему купили не так давно, и он никак не желал расставаться с интересной игрой.
И в это время мужчина заметил стоящую беспризорную сумку. Толпа на остановке в момент стала образовывать вокруг сумки пустоту, и в это время машинка, зацепившись за чей-то ботинок, развернулась и помчалась к сумке. И малыш побежал за ней!
— Али! — закричала в отчаянии женщина.
Я обернулась и мгновенно поняла, что машинка раньше уткнется в сумку, чем малыш догонит ее. И в отчаянном прыжке накрыла собой малыша. И грянул взрыв...
Очнулась я в госпитале. Первое, что спросила:
— Как мальчик?
— Ни одной царапины, — сказал врач. — А у вас царапины есть, но, слава Богу, все наружные. Взрывом подбросило навес на остановке. И он накрыл вас с мальчиком, как щитом.
— Щитом Давида, — сказала медсестра, — он спас вас.
— Я долго была без сознания? — спросила я.
— Не очень, — сказала медсестра.
— Мне можно позвонить бабушке? — спросила я.
— Пожалуйста, — сказала медсестра.
Но я побоялась звонить бабушке, чтобы не напугать ее, и позвонила Алику.
— Ты с ума сошла, — первое, что сказал он мне.
— Почему? — спросила я.
— Спасаешь араба!? Как последняя дура!
— Может быть, — сказала я.
— Что может быть? — спросил Алик.
— Что я дура, — сказала я. — Но лучше быть дурой и кого-то спасти, чем быть умной и дать кому-то погибнуть!
И я положила трубку.
А потом позвонила бабушке.
— Я все уже знаю, — сказала она. — Мне звонила мама мальчика и сказала, что ты ей, как сестра. А ее муж Хасан тебе, как брат.
— Ты поняла, что она тебе сказала? — удивилась я.
— За кого ты меня принимаешь?! — сказала бабушка. — Когда я услышала, что мне что-то говорят про тебя, я сказала, подождите минуту и побежала к нашей соседке с третьего этажа, и Цылечка мне все перевела на идиш! И теперь я знаю, что в нашей мишпохе, кроме белорусов, евреев, грузин, появились и арабы.
— Откуда грузины? — спросила я.
— От твоего дяди Самуила, — сказала бабушка. — Он привез в Бобруйск такую красавицу из Рустави, что половина города по утрам ходила к его дому смотреть, как эта красавица расчесывает на балконе свои косы.
А потом бабушка осторожно спросила:
— А ты звонила Алику?
— Звонила, — сказала я таким голосом, что бабушка, все поняв, ничего не переспросила.
Я очень медленно взрослел. Хотя вытянулся к двенадцатому классу, догнал своих сверстников и даже их обогнал.
— Скоро будешь, как Майкл Джордан, — шутил папа.
Я поступил в Yale University на врача, и после первого курса меня направили по программе обмена студентами на год в Сорбонну в Париж.
— Теперь я взрослый, — сказал я папе.
— Почему ты так решил? — спросила мама.
— Потому что вы отправляете меня одного во Францию, — сказал я.
— И что ты этим хочешь нам сказать?– спросила мама.
— Что на каникулы я из Парижа поеду в Краснополье, — сказал я, — и найду Дашу.
— Может, она давно вышла замуж, — осторожно сказала мама.
— Может, — согласился я, — но я об этом должен знать.
— Если кто-то об этом знает в Краснополье?! — сказал папа. — Там, наверное, не осталось ни одного знакомого человека.
— Кто-нибудь да остался, — сказал я.
— Пусть едет, — сказала мама, — иначе он никогда не успокоится.
А мне сказала: «Но если ты ничего не узнаешь о ней, снимаешь ее портрет над кроватью и ищешь себе невесту. Договорились?»
Я согласился. Я сейчас согласился бы на всё: главное, что мне разрешили ехать в Краснополье. Я не верил вернувшимся письмам.
И в первую же свободную неделю я поехал в Беларусь. Добравшись до Могилева, я взял билет на Краснополье. И здесь же на автовокзале неожиданно встретил Саньку Дылдина, Царского палача. Он очень изменился, постарел, пополнел и, как мне показалось, даже стал ниже. Первым он меня узнал. Замер, широко вытаращив глаза. А потом удивленно сказал:
— Вы же уехали в Америку?!
— Уехали, — успокоил я его. — А вот теперь приехал в гости.
— К кому? — спросил он.
— Ко всем, — сказал я.
— В Краснополье едешь? — спросил он.
— Да, — сказал я.
— На какой рейс? — поинтересовался он.
— Сейчас, — сказал я, и он обрадовался:
— Значит, на моем автобусе. Я шофером работаю на междугородних рейсах, — он еще раз внимательно посмотрел на меня и восхищенно сказал: — Глазам не верю, что это ты! Тебя не узнать — настоящий американец.Небось, по-английски шпаришь лучше нашей Марии Яковлевны?
— Шпарю, — признался я.
— А из нашего класса в Краснополье я остался один. Женился, пацана уже имею. В общем, старею, — сказал Санька и вздохнул почему-то.
— А ты знаешь, где кто? — спросил я.
— Откуда я знаю?! — развел руками Дылдин. — Знаю только, где Царь. Не поверишь, когда услышишь!
— Почему не поверю? — сказал я.
— А потому что он в Германии. Женился на еврейке из Кричева и укатил с ней в Дюссельдорф, — Санька вдруг стукнул себя по лбу и сказал: — тараторю с тобой полчаса, а у кого собираешься остановиться, не спросил.
— В гостинице, — сказал я.
— Никаких гостиниц, — сказал Санька. — У меня остановишься. Кстати, ты мою жену знаешь, вашей соседки Карповны дочка.
Мы говорили с Санькой до самого отхода автобуса, потом он посадил меня на приставное сиденье возле себя, и мы продолжали разговор до самого Краснополья. Говорили обо всем, но главный интересовавший меня вопрос я все отодвигал и отодвигал на потом, боясь получить не радостный для меня ответ. Но перед самым Краснопольем, когда уже проехали льнозавод, я не выдержал и спросил:
— А ты не знаешь, где Даша?
Санька удивленно посмотрел на меня и сказал:
— А я думал, вы переписываетесь? Хотел только что про нее у тебя спросить.
— Я не знаю, где она, — сказал я.
— Они уехали через несколько месяцев после вас, — сказал Санька. — Ее родителей перевели куда-то в Гомельскую область. Она всем говорила куда, но убей меня, я не помню... Вот и все, что я знаю, — сказал он и виновато развел руками.
— И никто не знает? — переспросил я.
— Никто, — сказал Санька.
И мы начали говорить о чем-то ином. Потом мы еще долго говорили у Саньки на кухне за бутылкой смирнофской водки, я слушал его, о чем-то говорил сам, но мысли кружились вокруг Даши, как бабочки вокруг свечи, и, натыкаясь на пламя, сгорали, обжигая меня. А потом, под утро, Санька сказал:
— А Царь хвалился, что это его маманя перекинула Дашкиных батьков поглубже в радиацию. Чтобы Советскую власть уважали! — Санька закурил, затянулся, выпустил ровное круглое кольцо из дыма, какое в школе умел делать только он, и, выругавшись, сказал: — дураки они! Больше радиации, чем в нашем Краснополье, нигде нет!
Я не знал, что мне делать дальше. Утром Санька взял мне билет на трехчасовой рейс на Могилев. Я привез целый чемодан сувениров для знакомых, но из знакомых в поселке остался лишь Санька, и я весь чемодан оставил ему. Оставил себе только Барби.
ЛЕГЕНДА О ПОСЛЕДНЕМ КРАСНОПОЛЬСКОМ ЕВРЕЕ
Санька утренним рейсом поехал на Костюковичи, а я пошел на кладбище. Убрал могилы, все подряд, ибо я не знал, где точно лежат мои бабушки и дедушки. Папа мне объяснял перед отъездом, но на заросшем травой кладбище трудно было что-то отыскать. Убрав все, что смог, я сел передохнуть на огромный валун, что лежал у кладбищенской ограды. Я сидел задумавшись и не заметил, как ко мне подошел человек.
— Устали? — спросил он.
Я поднял глаза: возле меня стоял пожилой седой мужчина в клетчатой фланелевой рубашке и потертых джинсах.
— Устал, — честно признался я.
— Давно сюда никто не приходил, — сказал мужчина и внимательно посмотрел на меня. — Вы случайно не внук Эты-белошвейки?
