Чарли Лонэген и инженер покинули Уонгу на следующее утро, чуть забрезжил рассвет. Когда прошло уже полдня и они отъехали за много миль по лесной дороге, Браент ворчливо заговорил:
— Нечего сказать, хорошие вы тут люди! Позволить, чтобы такая хорошенькая девушка, такая славная вышла замуж за это грязное животное, старого Гейнса!
Чарли посмотрел на него, прищурившись, в глазах его мелькнула легкая улыбка. Потом он перевел взгляд на дорогу.
— Мы-то? — сухо заметил он. — Мы были слишком заняты мостом. О Молли думать было некогда.
— Мостом? — Мысли Браента вернулись к его детищу. Он вспомнил мост таким, каким видел его последний раз, — белое сооружение на фоне зеленых деревьев, возвышающихся над сверкающей рекой, окаймленной по берегам плакучей акацией в желтом цвету, которая отражалась в темной воде.
— Хорош мостик! — пробормотал он. — Ты даже не представляешь, Чарли, как я рад, что он не стоил никому жизни!
Старый Тим Рейли содержит конюшню для почтовых лошадей на дороге между Сиенной и рекой Киа.
Небо было тускло-матовое, а трава, покрытая инеем, сверкала в лучах восходящего солнца, когда я оставила ветхое деревянное здание гостиницы на высоком берегу Сиенны и в почтовой карете южного берегового маршрута двинулась в путь по направлению к реке Киа.
От реки и с равнин, где еще высились длинные стебли засохшей и увядшей кукурузы, поднимался туман. Лошади тронули рывком и, натягивая вожжи, побежали по дороге, которая вела на шоссе. Дилижанс, громоздкое сооружение, скрипел и раскачивался на высоких колесах.
В это утро я была единственным пассажиром Джека Мак-Алистера; ехали мы молча, погруженные в свои думы. Меня охватило какое-то смутное чувство тоски. Все утро напролет лил дождь, и, когда мы приблизились к прибрежной горной гряде, лошадям трудно стало одолевать дорогу, их копыта то и дело скользили на мокрой каменистой земле. Мглистая изморось, медленно спускавшаяся на землю, окутывала призрачным покровом окружавший дорогу большой лес. Но к полудню, когда мы подъезжали к окруженному забором загону, туман уже рассеялся. Солнечные лучи заиграли на мокрых деревьях, золотя зеленеющие макушки; с листьев падали, поблескивая на солнце, дождевые капли. Из глубины загона, откуда-то из-за конюшен, стая серых сорок полетела к засохшим эвкалиптам, оглашая воздух унылой трескотней.
— Вам доводилось когда-нибудь видеть счастливого человека? — спросил Мак-Алистер.
— Нет, — ответила я.
— Так сейчас увидите, — сказал он и кнутом показал куда-то на покрытые волокнистой корой молодые деревца, росшие за оградой на склоне холма.
Тим Рейли стоял у ограды, держа на поводу подставку — пару свежих лошадей: молодого гнедого коня со спутанной гривой и кобылу каштановой масти. Две снятые перекладины ограды лежали на земле. Карета остановилась. Лошади, которых держал Тим, били копытами и храпели, из ноздрей у них шел теплый пар.
— Здорово, Тим, — сказал Мак-Алистер.
— Здорово, Мак, — произнес в ответ Тим.
Тим посмотрел на меня. Это был крепкий на вид старик в поношенных рабочих молескиновых брюках, в грязной серой рубахе из бумажной ткани, из-под которой виднелась еще фланелевая фуфайка, пожелтевшая от времени. На ногах его были тяжелые грубой кожи сапоги. Мак-Алистер представил меня Тиму. В зарослях никогда не забывают об этой церемонии. Тиму Рэйли восемьдесят семь лет; он среднего роста, что называется, крепко скроен; правда, плечи его согнулись под бременем лет и походка стала стариковской. Мышцы потеряли свою былую красоту и упругость. Но быстрые жесты его до сих пор сохранили какое-то особое изящество. Лет в сорок или пятьдесят он, вероятно, оброс жирком, но теперь тело его было жилистым и сухим, кожа на лице сморщилась и напоминала смятую бумагу. На широком скуластом лице все еще играл румянец; на лбу и под носом виднелись стариковские темные пятна. Из-под шляпы курчавились седые волосы, лицо обросло вьющейся седой бородой, глаза — серо-голубые, с маленькими черными зрачками — насмешливо щурились. Вначале мне показалось, что у него совсем нет зубов, но когда он улыбнулся, на нижней челюсти обнаружились два желтых корешка. Его приветливая улыбка сразу покоряла ваше сердце.
Я смотрела, как он помогает Джеку Мак-Алистеру перепрягать лошадей. Живой и нервный, как лошади, которых он привел, Тим, однако, в обращении с ними проявлял спокойствие и сноровку, присущие человеку, который всю жизнь провел на конном дворе. Пуская в ход весь свой опыт, то лаской, то силой обуздывая лошадей, он подводил их к карете, из которой Мак-Алистер уже выпряг своих и пустил пастись на луг.
Пока Мак запрягал, Тим рассказывал, каких мук он натерпелся от лошадей в это утро: кобыла разломала перекладины в конюшне и добралась до овса в сарае, но он застиг ее за трапезой, прогнал прочь, а сам принялся чинить перекладины, заколотил их гвоздями и скрепил железными обручами.
Привязав постромки, Мак-Алистер взобрался на сиденье. Но ему захотелось поглядеть, какой ущерб причинила кобыла, и заодно поставить в сарай несколько мешков с кукурузой, которые мы прихватили для погонщиков свиней. Мы пролезли между перекладинами и пошли через загон к конюшне.
Избушка Тима, сделанная из древесной коры, была темной и непривлекательной на вид. Она стояла в тени нескольких акаций на этой же стороне холма, чуть повыше; окно и дверь были обращены в сторону поросших лесом гор, отливавших на расстоянии багровым и голубым. Омертвевшие деревья на вершине холма протягивали костлявые, побелевшие от непогоды и кое-где обгоревшие руки к небу и к раскинувшимся вокруг лесным массивам.
На колоде, лежавшей возле хижины, были расставлены горшки и сковородки, чайник, белая эмалированная миска, жестяные кружки, две тарелки. На веревке между двумя акациями сушились недавно выстиранные старые синие брюки Тима, рубашка, полотенце, несколько носков.
В немногих ярдах от хижины, в открытом очаге, обложенном камнями, трещал огонек. Кусок листового железа, положенный на камни, укрывал огонь от дождя.
— Ты спросил бы, Тим, даму, не хочет ли она погреться у огня, — сказал Мак-Алистер.
Старик бросил на меня вопросительный взгляд.
— Здесь всегда был замок рода О’Рейли, — произнес он, делая рукой вежливый и в то же время презрительный жест; в глазах его сверкнули лукавые искорки.
Я подошла вместе с ним к очагу.
Впоследствии Мак-Алистер рассказал мне, что Тим Рейли появился на южном побережье еще совсем молодым. Никто не знал, кто он, откуда и зачем прибыл. Родственников у него, по-видимому, не было; во всяком случае, он о них умалчивал. Не было у него и своей земли. Он всегда слыл бедняком; говорили, впрочем, что когда-то у него водились денежки, но он их быстро пустил по ветру.
В молодые годы он объезжал лошадей, был погонщиком, рыл каналы, работал на строительстве дорог и в лагерях лесорубов, обтесывал шпалы, перегонял стада свиней из Сиенны в Туфолдбэй; в ту пору он в этих пустынных горах сильно пил. Да и что оставалось тогда делать молодому человеку, у которого кровь бежала по жилам так же быстро, как вода в реках после дождей! Повсюду: на севере и юге, на востоке и западе, во всех окрестных поселениях — Тим славился своими песнями; его называли «чудесным певцом» и на всех свадьбах, танцах и посиделках, во всей округе в пределах ста миль песен Тима ждали с величайшим нетерпением.
Тим уверял, что именно теперь, когда ему восемьдесят семь лет и вся его жизнь состоит в уходе за лошадьми, которых он выводит к очередной почте, проезжающей дважды в неделю по пути в Киа из Сиенны и обратно, к нему, Тиму, привалило счастье. В промежутках между рейсами почты Тим собирает кору деревьев акации и иногда охотится на кенгуру.
— Вам нравится здесь, мистер Рейли? — спросила я, когда мы стояли у огня.
Он приподнял железный лист и бросил кучу щепок в горячую золу.
— Никогда мне еще не жилось так хорошо, — ответил он, и голос его прозвучал искренне.
Подошедший к очагу Мак-Алистер сказал:
— Спой нам что-нибудь, Тим!
— Что-нибудь из Тома Мура? — спросил Тим, и в глазах его снова засверкал огонек. — Голос у меня стал хриплый, — сказал он с огорчением.
Через минуту он выпрямился и рукой снова сделал жест, выражавший одновременно вежливость, снисходительность и горечь. Он запрокинул голову и запел без всякой робости, скорей даже с таким видом, словно собирался выкинуть какую-нибудь смешную шутку или напроказить. Песня была приятная по мелодии и полная нежности:
О милые сердцу, родные черты,
Навеки запомнил вас я!
Поверь, если завтра изменишься ты,
Любить буду так же тебя.
Если станешь ты старой совсем и седой
И увянет твоя красота,
Все ж останешься ты для меня молодой,
Как юная вечно мечта…
Когда он пел, улыбка исчезала из его глаз. И если раньше у него был такой вид, словно он собирается выкинуть коленце, то сейчас от этого не осталось и следа. Казалось, он весь был во власти воспоминаний и слова песни уносят его далеко-далеко. Голос его, хоть и хриплый, громко отдавался в горах. Когда-то это был красивый голос, да и сейчас он оставался еще чистым и мягким, чем-то напоминавшим крики серых сорок.
