Мужик с облегчением выдохнул:
— Ну и напугал ты меня, пацан, — он помог мальчику подняться. — Чего говоришь? Собаку? — Любая другая тема устраивала его гораздо больше происшедшего. Внезапно он задумался.
— Слушай, пацан, я когда из гаража выезжал, Людмила Прохоровна какую-то еще собаку домой заводила, вместе со своей, я в них не очень секу. Ты к ней на третий поднимись и спроси. От лифта направо. Может, чего скажет… Хотя бульдожка эта — ее. Про другую не скажу, не знаю. А эта — точно ее, всю жизнь тут никому жизни не дает, визжит как резаная… — Мужик еще раз улыбнулся с облегчением. — Ну, давай, в общем… Живи… — он сел за руль и очень осторожно покатил дальше…
Сразу после того, как Павлик нажал на звонок, за дверью раздался истошный заливчатый лай. Визгливая тварь бросалась на дверь с внутренней стороны, желая покусать пришельца через металлическую преграду.
— Уймись, проклятущая! — раздался женский голос за дверью, и дверь открылась. На пороге стояла Людмила Прохоровна, сдерживая рвущуюся у нее из рук маленькую поджарую французскую бульдожку.
— Вам кого? — спросила она, глядя на Павлика.
— Извините, пожалуйста, — произнес мальчик, — мне сказали, что…
И тут он увидел Гуньку, медленно появившуюся из-за угла длинного коридора. Она жевала длинную сосиску. Подслеповато уставившись в сторону вновь открывшихся обстоятельств, она пару раз повела носом, равнодушно развернулась и, не спеша, пошлепала куда-то за угол, скорее всего, в сторону кухни…
— Гунька! — что есть силы заорал Павлик. — Ты нашлась, Гунька!
В долю секунды он преодолел коридор, чуть не свалив с ног Людмилу Прохоровну с визжалкой на руках, потрясенно заткнувшейся от неслыханной наглости незнакомца, завернул за угол и в два прыжка догнал свое чудовище, свое чучело гороховое, свою любимую, толстобрюхую, слюнявую Гуньку. Он стиснул ее в объятьях, так, что кусок сосиски вывалился у нее изо рта, и стал неистово целовать в голову, в нос, в вонючие вывернутые бульдожьи уши. Людмила Прохоровна и французская бульдожка молча наблюдали сцену, не вмешиваясь. Гунька вывернулась из Павликовых рук, слегка огрызнувшись, и, лихорадочно принюхиваясь последним из оставшихся у нее вполне еще дееспособных органов чувств, вслепую начала поиск на полу отлетевшей части сосиски. Найдя ее, жадно сожрала и только после этого между делом обнюхала Павлика. Обнюхав, равнодушно зевнула и, влекомая сосисочным духом, двинулась в направлении кухни, предполагая продолжение прерванного процесса.
— А это точно ваша собачка, молодой человек? — недоверчиво спросила Людмила Прохоровна, глядя Павлику прямо в глаза. — А то, может, еще кто объявится?
— Наша! — ответил он. — Чья же еще? Не объявится… А сосиску ей нельзя, — очень серьезно добавил он, — там много крахмала…
Когда мама с дедушкой Романом вечером вернулись с дачи, Гунька храпела в своем кресле. Мама подошла к ней и поцеловала в лоб. Гунька не проснулась.
— Погулял с ней? — спросила она у сына.
— Ну да, — ответил Павлик, — как обычно…
Через три дня, не дождавшись скорого переезда семьи на дачу, Гунька умерла в своем кресле, описавшись во сне…
— Шесть!..
С самого утра море вело себя черт знает как, то есть могло позволить себе все что угодно. Жара наступила невыносимая, однако в силу каких-то неизвестных рядовому отдыхающему природных законов, периодически вызывающих возмущение окружающей среды на всем побережье от Сочи до Лоо, где отдыхал Пашка, почему-то не делала воду теплей, оставляя ее неприступно-холодной, не выше восемнадцати градусов. Набегающая выше уровня комфорта мутная волна выбрасывала на серый галечный берег комки лохматых перепутанных водорослей и огромное количество медуз, от малых до больших, что не позволяло любителям морских процедур наслаждаться привычным делом. Выброшенные на пляж водоросли испускали резкий запах йода, что, впрочем, не смущало Пашку. Наоборот, ему казалось, что так пахнут дикие берега далеких островов, омываемых неведомыми океанами. Там растут пальмы, полные кокосовых орехов, которых ему не видать, как своих ушей. Он раскинул руки и мечтательно прикрыл веки. Правая рука попала во что-то прохладное и липко-слюнявое. Он резко отдернул руку и открыл глаза. Это была наполовину расплавленная солнцем медуза, лежащая прозрачными кишками вверх. Он брезгливо встряхнул рукой и вытер ее о гальку.
«Все равно, кайф… — подумал он. — Мне сейчас все в кайф!..»
Дело было в августе. Пашка только что поступил в Московский институт стали и сплавов. Все прошло на удивление легко. Относясь ко всему исключительно серьезно, он, как умалишенный, всю весну и лето после выпускных экзаменов не поднимался от учебников, не пропустил ни одной консультации и даже стал победителем физико-математической олимпиады среди абитуриентов института. Ему нравилось быть первым. Пашка был из тех, кто должен был решить задачу не только быстрее и остроумнее других, но еще и двумя способами. И он был готов к экзаменам, как никто другой. Но судьба сыграла с ним злую шутку. Ничего этого ему не понадобилось, так как доказать свое преимущество перед другими все равно не удалось. Будучи в курсе его олимпиадного успеха, преподаватели просто автоматом поставили ему пятерки по основным дисциплинам, не утруждая себя выяснением его знаний в момент экзамена. Ему даже было немного жаль. Потому что просто пятерка и пятерка, проставленная восхищенным тобой преподавателем или даже профессором, вещи все-таки разные. Ну, а сочинение про Ленина он списал из приготовленной им шпаргалки, точно рассчитав, что Ленин должен быть «…всегда со мной…», как исполняла по радио советская музпропаганда. Он, конечно, мог и сам написать вполне… Но принципиально считал, что про «этого» надо не сочинять, а списывать. — «Муж Крупской, пять букв, быстро!..» — пугал он друзей, подкравшись сзади, и это была его любимая шутка.
В общем, жизнь шла своим чередом, а Пашка лежал своим чередом на пляже турбазы «Турист», принадлежавшей Ленинградскому филиалу маминого строительного министерства, и обдумывал планы на будущее. В свои семнадцать он впервые был отпущен один так далеко и надолго.
— Заслужил… — коротко и значительно произнес дед Роман в день зачисления его в студенты, — пусть едет…
Мама тяжело вздохнула, но не стала спорить…
Накатившая волна прервала на мгновенье романтическое настроение подростка. Грязная, бело-серая пена прибоя подкатила под самый зад и слегка подмочила край синих плавок в самом низу. Пашка машинальным движением смахнул ее на гальку, растерев по плавкам мутную соленую взвесь. Горячее солнце за считанные минуты высушило их, и он засобирался на обед. Пашка поднялся, перекинул полотенце через плечо и пошел в сторону турбазы…
У входа, на скамейке под грибком, сидел узкоглазый широкоскулый парень лет тридцати и с ним две моложавые тетки, года на три-четыре помоложе, все из отдыхающих. Одна из них, толстая и развязная, что-то тихо сказала, указав остальным на Пашку, и прыснула. Вторая тоже нехорошо засмеялась… А парень просто затормозил его, вытянув ногу, и сказал:
— Э, пацан! Чего это у тебя там? — он протянул к Пашкиным плавкам руку с татуировкой на пальцах. На среднем был вытатуирован перстень в виде квадратной печатки, на остальных, включая средний, — по букве. Вместе они складывались в «РИНАТ». Пашка остолбенело остановился:
— Что вы имеете в виду? — спросил он, не понимая, чего хочет парень.
— А то и имею, — ухмыльнулся парень. — Дрочить меньше надо, паря, вот чего…
Пашка опустил голову вниз и с ужасом обнаружил большое высохшее белесое пятно в самом низу своих плавок. У него потемнело в глазах от стыда, он не мог произнести ни слова в ответ.
— Чего закраснелся-то? — снова спросил парень. Толстая дернула его за майку:
— Ну хватит, Ринатик… Он же маленький еще. Иди, иди, мальчик, — обратилась она к Пашке, — шутит он…
Пашка не мог сдвинуться с места. Он не верил в происходящее… Он не мог себе представить, что люди могут вот так, запросто и безжалостно подло обращаться с другими, совершенно незнакомыми им людьми. И что им за это ничего не будет, и никто об этом не узнает и не накажет их, и все останется как было…
— А чего шутит, чего шутит… — не унимался Ринат. — Все дрочили, и он дрочит. Ему еще сподручней… Небось, обрезанный, а?.. Абрамчик?
У Пашки помутилось в глазах. Унижение было столь велико и бессовестно, что он перестал владеть собой. Страх и стыд улетучились в одно мгновенье. Не помня себя, он кинулся на мужика, схватил его за горло и запрыгнул на скамейку, ближе к ненавистному врагу. Скамейка качнулась и перевернулась вместе с ними… Девки завалились за скамейку и завизжали…
— Фашист! Фашист! — орал Пашка, пытаясь сжать пальцы на горле Рината. — Гадина! Ненавижу! Ненавижу!
