Но если рассматривать этот мир с надлежащим почтением, не цепенея, однако, от его подавляющего величия, если не вздрагивать каждый раз, натыкаясь на знакомое громкое имя, и удержаться от броска к книжной полке за первичными знаниями о Персее и Андромеде, короче говоря, если верить своей интуиции, вам непременно откроется хотя бы одна из могущественных тайн мироздания не в этой, так в следующей истории, не сегодня, так завтра.
С любопытством поглядывая по сторонам, мы пройдем оставшиеся пару стадий, а я тем временем успею рассказать вам еще один-другой сюжет.
Во всем огромном цикле о Персее то тут, то там возникают отражения уже приведенных выше коллизий. Он родился от Зевса, просочившегося золотым дождем в подземный медный терем, куда спрятал Данаю ее отец, испугавшись предсказания о том, что внук принесет ему гибель. Но ни заточение, ни последующая попытка избавиться от дочери с новорожденным, ни побег Акрисия от возмужавшего Персея, который приехал повидать деда, не ведая о пророчестве, — ничто не помогло. Участвуя в соревнованиях по пятиборью в Лариссе, Персей метнул диск, попал Акрисию в ногу, и тот поспешил скончаться. Ларисса, главный город одной из северных областей Греции Фессалии, заслуживает особого внимания, так как именно тут, в многочисленной семье царя Эола родился герой нашей основной истории, которая вот-вот начнется. Уместно будет завершить эту последнюю географическую справку упоминанием о том, что Фессалия, довольно равнинный край, расстилается у подножия самого Олимпа. Здесь следует ступать с особой осторожностью, так как головокружительное воздействие заоблачной вершины, где собрались властители мира, чрезвычайно велико. Сосредоточимся лучше на самом несчастном случае, лишившем дедушки одного из самых славных героев Эллады.
Можно предположить, что у запуганного предсказанием грека чрезмерно развилось воображение, и, когда ребро тяжелого снаряда раскроило ему лодыжку, он припомнил знаменитого Ахилла с его незащищенной пятой и испытал сильнейший шок сопереживания. А могло сыграть роль несовершенство античной медицины, так что Акрисий умер от сильного кровотечения из вскрытой паховой артерии или от какой-то быстротекущей гангрены. Мы видели уже, что мифы отнюдь не гнушаются иногда самыми житейскими подробностями.
Одним из подвигов Персея было уничтожение Медузы Горгоны. Для наших прозаических целей можно называть ее Горгоной Медузой, так как Медуза это было ее имя, а горгона — естество, объединяющее ее с двумя другими сестрами-чудовищами, Эвриалой и Стено.
Горгоны были так невероятно страшны видом, что каждый, кто отваживался прямо на них взглянуть, превращался в камень. Даже одна голова побежденной Медузы продолжала действовать столь же неотразимо, чем и пользовался еще некоторое время Персей в стычках с врагами. В конце концов он отдал страшную голову Афине, которая поместила ее в центр своего щита. Тут нам снова хорошо бы не потерять легкости и беззаботности нашей прогулки и не споткнуться. Афина помогала Персею в течение всего предприятия, потому что преследовала собственные интересы. Дело в том, что горгона Медуза выразила желание состязаться с богиней в красоте.
Попробуем все же не задерживаться и не осуждать красавицу Афину. Что, если у Медузы были какие-то, неведомые нам шансы, о которых догадался, например, Челлини, изваяв ее мертвое лицо притягательно прекрасным, с измученными, полными печали, закрытыми глазами?
Но вот в поле нашего зрения оказывается крылатый конь Пегас, выскочивший из тела горгоны при отсечении ее, покрытой змеями вместо волос головы. Вообразим, что нам удалось его оседлать, и, оставляя завершенный нами круг обозрения, вернемся к самому началу истории.
Артур занимался одним древним греком, собрал интереснейшие подробности и дело двигалось, пока работа не оборвалась категорическим внешним запретом. Грек вдруг явился собственной персоной и попросил оставить его в покое. Поскольку возражения грека были хотя и впечатляющи, но в определенном смысле эфемерны, а намерения Артура серьезны, он еще какое-то время упирался, однако вскоре их противостояние перешло совершенно в иную сферу, где авторское самолюбие перестало что-либо значить.
Я не составляю руководства по общению с потусторонним миром, могу только свидетельствовать со слов самого Артура, что вас будто бы свивает в тугой жгут, как скручивают сильные руки прачки мокрое белье, и никаких внешних следов не остается. Говорят, что не так уж это несбыточно. Все, что требуется, — это сильная вера, желание соединиться с вечным разумом, умеренная доля аскетизма, удержание от слишком явного зла, выбор одного из принятых формальных путей и значительное время. Но в случае Артура ни одной из этих предпосылок в полной мере не существовало.
Как я уже упоминал, героем этой истории должен был стать один молчаливый древний грек, а желание заняться его судьбой родилось у Артура из размышлений о словоохотливости как отличительной черте греков, которые оставили так много трудов на самые разные темы, что иногда кажется, будто никаких других греков и не было. Артуру пригрезилась тут причина некоторых наших недоразумений. «Элладу вместе с иудео-христианским миром принято считать основой нашей европейской цивилизации, — думал он, — и когда от поспешных, поверхностных размышлений нам все-таки приходится обратиться к некоторым крайним вопросам, мы спускаемся туда, к истокам, к уродливо гармоничному и перенаселенному миру Олимпа или к напряженным поискам единого Бога, предпринятым другим народом, который страстным и непрерывным усилием даже заставил Его воплотиться, сам этого воплощения, однако, не выдержав, а только перепоручив миру новую истину, все вместе с теми же крайними вопросами.
Раньше или позже мы находим там и ответы, или так нам по необходимости кажется, ибо далее искать негде. Можно сколько угодно перемещаться на Восток или на Запад, но те, кто более или менее серьезно пытался это сделать, обнаруживали те же общие основы, а разницу ощущали лишь в привычках и предпочтениях, в расположении души. Так что чаще всего мы остаемся на своем месте, получая привычное утешение у Эллады и Иудеи, которые его предоставляют, но лишь на время, как если бы советы, даваемые развернуто и с охотой, оказывались в конце концов неудовлетворительными. Недоразумение заключается в том, что чем острее и настоятельнее вопрос, тем уклончивее ответ, вплоть до того, что некоторые вещи объясняются ими не иначе как с помощью параллельных примеров, так называемых притч или мифов, что немедленно лишает наставников каких-либо преимуществ и во всяком случае снимает с них всякую ответственность, потому что разгадывание символики притч — это еще одна, новая проблема. А тем временем в этой разноголосице начинают обращать на себя внимание отдельные фигуры, которые уклоняются не столько даже от наших вопросов, сколько от общения как такового. И тут впору испытать замешательство: может быть, мы не к тем обращаемся?»
Важно заметить, что меньше всего Артур хотел расшатывать какие бы то ни было системы. Как раз напротив, именно на одной из них должно было строиться повествование, которое он собирался начать с общей картины мира в самых что ни на есть классических традициях.
«Мы живем в пятую эпоху человеческой истории, — провозглашали первые страницы рукописи. — Пятый век — так называют в некоторых книгах эти неопределенные периоды, в течение которых высшие силы вновь и вновь предпринимали попытки создать человечество достаточно разумное, чтобы оно не уничтожало самое себя. Я тоже склонен воспользоваться этим коротким словом, этим звуком откусываемого яблока вместо непроизносимого греческого стона „эон“. Некоторые считают, что веков было три, а четвертый только еще предстоит, если и мы не сумеем образумиться. Иные полагают, что таких веков было всего два: первый начался с райской жизни и закончился Великим потопом, после чего некто Ной — по версии греков его звали Девкалион, — оставшийся в живых праведник, заселил землю новым людом, к потомкам которого принадлежим и мы. Это было бы слишком хорошо, такой успех свидетельствовал бы о невероятном совершенстве человека.
Никому, однако, не приходит в голову, что человечество могло бы развиваться гладко, всем ясно, что раз-другой его существование надо было прервать и начать снова. Но тогда не так уж важно сколько раз. Чем больше, тем полнее для нас возможность уяснить свои ошибки, и если кто-то с достаточным основанием насчитал пять попыток, чего же еще желать?
Есть мнение, что наша эра полна героических деяний, что среди нас рождались великие люди, высоко поднявшиеся над общим уровнем полубоги. Но такие люди и деяния имели место в четвертом веке, предшествовавшем нашему, и это не привело к торжеству эксперимента, почему и понадобился следующий, пятый век. Более скептически настроенные мыслители находят наше время чудовищным, перенасыщенным ненавистью, страстью к взаимному уничтожению и жестокости, которая давно вышла за пределы человеческого постижения. Неверно и это: такие люди жили в третьем веке, его иногда называют бронзовым, и были в самом деле уничтожены потопом. Так что потоп действительно был предпринят, но уже после третьей попытки, а чтобы удержаться в рамках исторической перспективы, напомню, что по некоторым подсчетам это наводнение произошло в третьем тысячелетии до Рождества Христова.
