Есть мнение, что наша эра полна героических деяний, что среди нас рождались великие люди, высоко поднявшиеся над общим уровнем полубоги. Но такие люди и деяния имели место в четвертом веке, предшествовавшем нашему, и это не привело к торжеству эксперимента, почему и понадобился следующий, пятый век. Более скептически настроенные мыслители находят наше время чудовищным, перенасыщенным ненавистью, страстью к взаимному уничтожению и жестокости, которая давно вышла за пределы человеческого постижения. Неверно и это: такие люди жили в третьем веке, его иногда называют бронзовым, и были в самом деле уничтожены потопом. Так что потоп действительно был предпринят, но уже после третьей попытки, а чтобы удержаться в рамках исторической перспективы, напомню, что по некоторым подсчетам это наводнение произошло в третьем тысячелетии до Рождества Христова.
Наконец, есть и такие, кто надеется, что мы обрели все-таки нужное направление, что у нас-то как раз есть шанс оказаться в блаженном состоянии всеобщего мира и благоденствия. Но было и это, такими счастливцами были люди первого века, не знавшие забот и мирно угасшие без вмешательства свыше. Все это наводит, конечно, на размышления о целях творящей силы: знает ли она, чего добивается? А если стоящие перед нами задачи так головоломны, что скудным людским умом их не постичь, что же не привьют нам ума иного? Мы ведь, повторим еще раз, — пятые по счету, и некоторые характерные черты, определяющие наш век, в самом деле многого не обещают.
Детям не удается договориться с отцами, как и отцам с детьми. Уже не редкость, когда дети поносят старых родителей последними словами. Нет конца и даже передышки ни тяжелым трудам, ни бедствиям, а если к ним изредка примешиваются скудные блага, это лишь усугубляет отчаяние. Правда ли правит миром или кулак, на этот вопрос вряд ли кто задержится с ответом, непременно прибавив, что мало выгоды быть честным, добрым или справедливым. Кто же преуспевает? Наглецы и злодеи, не задумываясь порочащие ложными наветами хороших людей, что означает, что совести больше нет. Но нет и стыда. Вот уж кто нас покинул так покинул, отчаявшись, как видно, поколебать спесь, с которой мы называем себя железными людьми. И не двести, не пятьсот лет назад и даже не при начале нового летоисчисления, а за пять столетий до того вырвалось у человека горькое восклицание: „Если бы мог я не жить с поколением пятого века!“
Но подумать только — в пятый раз. И за вычетом самых первых созданий, с самого начала всем обеспеченных, появившихся, видимо, вследствие лившегося через край изобилия, ликующей потребности Создателя разделить хоть с кем-нибудь бесконечную полноту бытия, то есть рожденных для самих себя и счастье это полностью исчерпавших, с растворением этих счастливцев золотого века все последующие эпохи были, вероятно, попытками исправить первую ошибку и имели цель, которую вновь зарождавшиеся поколения призваны были осуществить. Их наделяли самыми широкими способностями, снабжали всем, кроме бессмертия и знания того, что, собственно, они должны доказать. Немудрено, что со всей мощью своих дарований они ударялись в крайности.
Серебряные люди были благонамеренны и послушны. Я бы назвал это идеалом послушания, когда до ста лет человек сосет большой палец и держится за мамину юбку. Беда в том, что на самостоятельную жизнь им оставалось всего ничего, и, досконально изучив искусство подчинения, так что не оставалось в нем для них ни единой загадки, эти вечные паиньки достигали сознательного возраста только для того, чтобы утратить всякое уважение не только к матерям, но и к самим богам. Говорят, что хорошо управляет тот, кто научился подчиняться. Ну тут, я полагаю, какие-то пропорции были все же нарушены. Если тебя учат послушанию сто лет, то на сто первый ты захочешь не управлять, а выкаблучивать и самодурствовать. Эти сгинули, не сумев себя прокормить.
Бронзовые люди были созданы сильными и самостоятельными с пеленок и проявляли эти качества буквальным образом — дрались друг с другом из-за малейшего пустяка, так что на полезные дела, уж не говоря о молитвах, времени не оставалось. Вот их-то и пришлось утопить, не дожидаясь, когда они размножатся, что тоже затягивалось из-за повышенной смертности.
Можно представить, что и высшую творческую силу посещало разочарование. Но в ближайшем окружении, как правило, находились заступники, спасавшие кое-кого из обреченных или склонявшие Творца к новым попыткам. Кроме того, помимо разочарования должны были себя проявить и амбиции. Все эти неудачи бросали ведь косвенную тень и на образ единственного в своем роде демиурга. Так что следующий, например, этап был из высокого упрямства повторно назван бронзовым.
Тут человечество наделили в равной мере благоразумием и независимостью духа, и одновременно ему было оказано усиленное внимание. Мир небесный оказался до такой степени вовлечен в земные дела, становясь в лице своих представителей то на одну, то на другую сторону, что запутал людей окончательно. Получалась уже не земная жизнь, а модель самих высших сфер с их вечными конфликтами и бесконечными спасительными трансформациями, в чем этим сферам пришлось в конце концов признаться. Очередной эксперимент был закрыт, а в признание их человеческих заслуг и отважных попыток отыскать ответы на вопросы, которые перед ними не стояли, героев второго бронзового века наградили вечным блаженством Элизиума.
Граница между этим предшествовавшим веком и нашим несколько смазана. Возможно, оттого, что переход не сопровождался гибельной катастрофой, а может быть, при всей нашей умудренности, мы не так уж далеко успели продвинуться и не находим в себе решимости окончательно порвать все связи с той эпохой, чтобы определиться как отдельное, само отвечающее за свою судьбу человечество. Новейшие исследования помещают Троянскую войну всего за тридцать пять столетий до нашего времени, а в тех событиях еще участвовали многие герои второго бронзового века. Продолжали они появляться и позже, что свидетельствует о чрезвычайно усложнившейся технологии творящих сил в обращении с самим творением, которое уже не так легко поддается реновациям и вынуждает даже самые радикальные перемены осуществлять на ходу.
Так прояснилось ли для нас что-либо? Мы зажились на этом свете, но, если судить по нашим делам, не похоже, чтобы мы сознательно осуществляли высшую волю. А если вспомнить, что Создатель, оставив нас на этот раз, в общем-то, в покое, однажды все-таки сжалился, снизошел до немыслимой благодати и послал нам на помощь своего Сына, которого мы сначала торопливо распяли, а потом, не спеша, забыли, то вся эта затея с человечеством начинает казаться делом бесконечным и бессмысленным, похожим на неправдоподобно жестокое наказание.
Тут можно бы остановиться, позабыть о притязаниях — если нам не дано понять, для чего нас создали, то уж, конечно, не откроется и за что нас наказывают — и ограничиться теми немногими развлечениями, которые в нашей жизни все-таки есть. Известно, однако, что и по завершении земного бытия нас могут ожидать наказания, среди которых снова есть вполне бесконечные и абсолютно бессмысленные. Против этого способен восстать даже самый покорный и невозмутимый дух. Это пахнет уже не утратой надежд, а полным безверием и атеизмом, чего мы все-таки еще не можем себе позволить.
Но какую же, например, мерзость перед Богом надо совершить, чтобы оказаться приговоренным к вечному, непрерывному и бесполезному труду? Убив своих детей и накормив ими приглашенных богов, вы, как Тантал, получите в наказание всего лишь длящуюся муку неутолимого голода. За массовое убийство своих женихов в брачную ночь сорок девять дочерей царя Даная без конца носят худыми ведрами воду, наполняя ею бездонный сосуд, что не слишком отличается от их земных занятий, разве что делать это в большой компании, наверно, веселее. Сами древние греки уже додумались, что таскать воду в целых, а не дырявых ведрах было бы тяжелее.
Все это вообще немного несуразно — терзаемая плоть, даже и в пасти Вельзевула, похожа все-таки на дурной сон, неизбывную муку сознания в привычных формах земного бытия, непрекращающийся кошмар. Таким нас ни запугать, ни предостеречь, это не Господне наказание, а месть художника его гонителям и всем врагам человечества. Мы говорим: „Нет. Такого не может быть“. А он отвечает: „Нет? Тогда смотрите“. И мы видим, чувствуем, как бы нам ни хотелось отказаться от этого зрелища и этих ощущений, и по окончании сеанса восторгаемся: как божественно изложено! Божественная комедия.
Но камень в гору катить — это не надо даже воображать, это каждый делает ежедневно с единственной надеждой, что когда-то оно кончится. И если нет, это серьезно. Тут закрываются все двери, все вытяжки и поддувала, и исчезает даже последняя возможность сойти с ума. А он есть, этот безумец, в одиночестве волокущий в гору каменную глыбу, которая во много раз тяжелее его самого, успевший развить свои метафизические мышцы и приобрести сноровку в этом занятии, что нисколько не помогает ему уравновесить камень на вершине. Кроме имени и легковесной метафоры, в которой от вечного дела его смерти не осталось ничего, кроме синонима неоправданно тяжелого, зряшного начинания, нам известно немногое. Но жизнь его не прошла незаметно, и некоторые из деяний Сизифа, послужившие причиной его удручающего положения в загробном мире, заставляют задуматься.
