Но тут же он подумал о том, как хорошо было бы взглянуть на эту бумагу в комоде, которую он подписал по пьянке. Своими глазами убедиться, что Хансу не за что в этой бумаге зацепиться, чтоб выжить его, Аннерса, с хутора.
У него тогда и в мыслях не было просить сотню. Нужно было ему всего-навсего двадцать пять. Да и то он, прежде чем отправиться к Нурбю, несколько недель все не решался, тянул и раздумывал. Но тот сразу же согласился. Такой у Аннерса с души свалился камень, что, когда Нурбю достал бутылку, он малость перебрал. А тогда Нурбю сказал еще: «Двадцать пять далеров — да неужто это деньги для такого человека! Вот сто — это дело!» И Аннерс согласился. Что там было на бумаге, которую он подписал поздним вечером, он, хоть режь его, не помнил. Хотя, постой, там было написано: «Сто далеров» — и словами и цифрами. Но там и еще что-то было, а вот что?
— Остальное — чепуха, — сказал тогда Нурбю. — Это у нас с бароном форма такая.
«У нас с бароном». «Мы с бароном». Всегда: «Мы с бароном». Шут он гороховый, этот Нурбю. Выставляет себя на посмешище всему селению.
Уж лучше бы Аннерс позволил тогда ленсману забрать и лошадь, и корову, и козу!
А может, попросить его показать бумагу? Да нет, нельзя. Пока не будет этой сотни в кулаке.
И он знал: не видать ему радости, настоящей радости, пока не швырнет он эти деньги Хансу на стол. Да вот только когда это будет…
За другим концом стола сидел Ула Нурсет, крупный и грузный. Волосы и борода у него были темнее, чем у большинства здешних жителей.
Осоловевший от еды, пива и водки, он сидел и следил за Хансом Нурбю, стараясь понять, почему это ему всегда делается не по себе, когда он попадает в эту комнату. Причин вроде бы и нет. Хорошая горница, ничего не скажешь, но и в Нурсете горница мало чем хуже. Не такая, конечно, большая, но все же. А эта, пожалуй, даже и чересчур велика, сейчас, ночью, и стен закопченных почти не видать, даже жутковато как-то.
Но Нурбю, видно, темнота, не пугает. Круглый и плотный, словно бочонок, он расхаживает по горнице и сияет, будто он здесь единственный хозяин и все ему принадлежит. Да теперь оно так, впрочем, и есть. Все здесь принадлежит ему, как до него — его отцу, а до его отца — его деду, и так, сколько люди помнят. И все они были одного склада. Он сам слыхал, как старики говорили: «Ну, наш Нурбю — вылитый дед. Помню я старого Ханса — плотный такой, крепыш, точь-в-точь нынешний Нурбю. И в делах так же крут. Да, и дед его был из того же теста»…
И тут Нурсету пришла мысль, которую он как бы даже попытался оттолкнуть от себя, проведя рукой по лицу. Ведь его-то собственный дед был сыном хусмана, да к тому же еще и пришлый. В Нурбюгду он пришел кузнецом и получил захудалый хусманский дворик от хутора Нурсета. Однако малый он был не промах. Так или иначе, а заделал он хозяйской дочке младенца, и вот пожалуйте — все что ни на есть получил: и двор, и лес, и бабу, и ребятенка…
Но давно это было. Прошлое это дело, забытое.
Впрочем, у народа в Нурбюгде память хорошая — особенно насчет того, что и позабыть не грех.
— Угощайтесь, мужички! Ваше здоровье! — сказал Нурбю. Он наконец уселся на хозяйское место во главе стола.
— Нет-нет, и ты давай с нами, Шённе!
Дело в том, что Шённе, сидевший напротив Ханса Нурбю, как взял скрипку, так и забыл про все на свете. Волосы упали ему на лоб, а он знай перебирает струны да прикладывает ухо к скрипке и снова перебирает струны. До чего же хороша Эрикова скрипка! Эрик дрожал над ней, словно над дитем родным. А сколько красивых танцев сыграно было на этой скрипочке — до того, как Эрик ударился в набожность и спятил.
Пили все. Потом, как положено, крякали и, как велел обычай, говорили, что такую хорошую и крепкую водку поискать…
Водка и впрямь была хороша и крепка. Другой Нурбю и не держал.
В горнице сразу стало как-то тише. И тут они услышали, как за дверью, в каморке, громко стонет хозяйка. Казалось, она богу душу отдает, говорили, что ей в последнее время стало спирать грудь. На дворе три раза проухала сова: «У-ху, у-ху, у-ху!» Все трое вздрогнули и огляделись. Но Нурбю твердым голосом сказал:
— Нет, братцы, пить — так пить!
И они снова взялись за рюмки. Как только выпили, Нурбю налил по новой. На этот счет он был хозяин хороший.
Аннерс Флатебю думал о том, что сегодня он перед Хансом Нурбю лебезить не станет. Это у него уже вошло в привычку, бог его знает с чего. Впрочем, он и сам знал. Он этим вроде бы часть долга платит. Но это глупо, он понимает, что глупо. Нурбю его за это презирает, а другие — те мало-помалу смекнут, что он как-то зависит от Нурбю.
Да, это стало привычкой. Язык сам собой начинал льстить и угодничать, и Аннерс даже остановить себя не мог. Вел себя словно хусман какой, словно раб. Вот именно, раб! Он почувствовал, как лицо его краснеет от злости и стыда.
«Больше ни в жисть», — подумал он. Но подумал он это тяжело и обреченно, как пьяница после попойки дает зарок больше не пить. Он думал: «Больше ни в жисть», но сам чувствовал, что при первой возможности снова примется за прежнее. Не посмеет иначе. Пусть Нурбю презирает его за лесть, но ведь Нурбю-то привык к лести. Прекратись она, и ему будет ее не хватать, и тогда он посмотрит удивленно на Аннерса Флатебю и подумает: «Ну-ну» — и вспомнит про бумагу в комоде…
Не посмеет он иначе Аннерс Флатебю, так и будет льстить да угодничать, хоть и знает, что тут-то Ханс Нурбю и вспоминает про бумагу в комоде.
«Ни в жисть больше!» — подумал Аннерс Флатебю. И услышал свой голос:
— И здоровенная же у тебя горница, приятель! А ты что скажешь, Нурсет?
Едва он произнес это, как тут же горько раскаялся. Он уже много раз бывал здесь и всякий раз говорил то же самое. Но, начав, уже не мог остановиться:
— А сколько в ней локтей, а, Ханс?
И тут же еще больше раскаялся. Задавал он этот вопрос уже столько раз — столько раз, что задавать его снова было, пожалуй, просто оскорблением.
— Двенадцать локтей по каждой стене! — ответил Нурбю и посмотрел на него с легкой, вроде бы усталой усмешкой, словно говоря: «Ну и ну, Аннерс!»
И снова «ваше здоровье», и снова «вот это, скажу я, водочка», и снова «да пей же с нами, Шённе, а ну, давай!».
Шённе уже успел опять взяться за скрипку, настраивал ее, что-то там наигрывал.
Ула Нурсет пил молча. Чтобы разойтись на новом месте, ему всегда нужно было время, даже если он уже был на взводе. Он оглядывал огромную темную горницу и думал о своем деде.
Странное дело — вроде бы мелочь, давняя, забытая история, но вот поди ж ты, уверенности лишает. А ведь наверняка, кроме него, никто этого даже и не помнит.
Аннерс Флатебю почувствовал, что надо поскорее исправлять оплошность с горницей.
Он хлопнул себя по ляжкам:
— Ну и здорово ты сегодня отбрил Керстаффера Берга в Ульстаде, Ханс!
И верно, за Нурбю тогда осталось последнее слово.
Флатебю, смеясь, принялся с жаром пояснять:
— Ты, Нурсет, вышел тогда на минутку на двор — дело было за час до того, как мы по домам стали расходиться. А ты, Шённе, ты тогда возле скрипача стоял. Значит, подходит Керстаффер — выпивши и, видать, ссоры ищет — и говорит нашему Нурбю: «Вот ты мне скажи, Ханс, — говорит, — ты когда собираешься этого своего брата, ну Эрика, домой забрать? Пора уже вроде — он бы мог снова хозяйничать в Нурбю, на хуторе на вашем», — говорит. «Мы в Нурбю тронутых не собираем». — Это Ханс ему отвечает. Но тут Керстаффер разозлился: «Это Эрик-то тронутый? Он не больше моего тронутый», — говорит. — «Стало быть, здорово он тронутый!» — сказал Нурбю.
Флатебю расхохотался во все горло, но тут же заметил, что смеется-то он один. Он посмотрел на обоих своих товарищей и увидел, что те смотрят на Нурбю. Перевел взгляд на Нурбю и мигом сообразил, что ни за что на свете не надо ему было произносить этих слов: Ханс терпеть не мог, когда ему напоминали о брате.
Ханс Нурбю поморщился:
— Ты Керстаффера не трогай. Он по крайней мере хозяин хороший.
Аннерс Флатебю совсем съежился на своем стуле. Словно свернулся в клубок на слишком просторном для него стуле; он был похож на лисицу, которая, угодив в капкан и надергавшись, легла обессиленная и покорно ждет новых ударов судьбы.
Однако удара так и не последовало. Нурбю пустился в свои обычные разглагольствования о честном, доверчивом крестьянине, из которого все тянут соки и которого все грабят: и фогт, и судья, и ленсман, и пастор, и кистер, и епископ, и амтман[7], и горожане, что круглый год расхаживают себе в дорогих одеждах, за всю жизнь толком дня не поработали, но выманивают у честного крестьянина его потом заработанные гроши и по завязку набиты привилегиями.
Ханс оседлал своего конька, а они слушали, ссутулившись, его речи, им это было не впервой. Странно вот только, как это такой человек барону служит. А в общем-то, они, ясное дело, согласны с каждым его словом.
