— Я тоже так считаю! — горячо воскликнул Петрус. — Поверьте, если бы я родился во времена первых Крестовых походов, то, конечно, присоединился бы к отважным рыцарям, отправившимся в Иерусалим.
— Мой дорогой Петрус, я слышу в твоих словах порывистость молодости. Но были не только доблестные рыцари: голодранцы, нищие, бродяги, бедняки погибли, так и не увидев стен святого города. Знай на всякий случай, что ты еще не опоздал. Дня не проходит, чтобы один или другой из правящих нами князей не призывал к новому Крестовому походу. Позволю заметить, что над этим серьезно задумывается с даже сам герцог Филипп. На твоем месте я бы воспользовался аудиенцией, чтобы предложить ему свои услуги.
— Вы, я вижу, насмехаетесь надо мной. И все же вдумайтесь: пади однажды Константинополь, и христианству конец на Средиземноморье.
Художник посерьезнел.
— Я прекрасно понимаю, что оставить Гроб Господень в нечестивых руках — это трагедия, и тем не менее убежден, что мы, фламандцы, имеем другое преимущество: выжить в неустойчивом мире, возвеличивать и поддерживать нашу мощь.
Ян возобновил попытку:
— Значит, вы не думаете, что убийцей мог быть турок? А я вот верю. Я слышал, какие разговоры ходят об этих людях: грабежи, воровство, поджоги, убийства. Говорят, что везде, где проходят, они сеют ужас, совершают наихудшие зверства.
Филипп, зябко поежившись, спросил:
— Какие зверства?
— Они, похоже, не довольствуются тем, что убивают свои жертвы, они взрезают им животы, вырывают внутренности, потом разрубают их на куски и бросают собакам… — Дав волю воображению, Ян увлеченно продолжил: — И если, к несчастью, они берут в плен ребенка, то вырывают ему язык, засовывают его в глотку до…
— Хватит! — крикнула Маргарет.
Ян удивленно посмотрел на нее:
— А что я сделал?
— Ты не соображаешь, что пугаешь моих детей! — И приказала: — Иди немедленно в свою комнату!
— Да бросьте вы, — протестующе произнес Ван Эйк. — Не так уж это и важно!
— Я требую, чтобы он покинул стол!
Художник хотел что-то возразить, но Ян уже встал, гордо вздернув подбородок.
— Во всяком случае, я уже сыт. Спокойной ночи. До завтра.
С комком в горле он попрощался с Петрусом Кристусом и удалился в мансарду под крышей, служившую ему комнатой.
* * *
Через квадратик окна виден был кусочек неба с горсточкой звезд и краюшкой рождающейся луны. Ян взобрался на кровать, приподнялся на цыпочки. Внизу угадывались погруженные в темноту улицы. Свет шел только от фонарей, раскачивающихся над дверями домов зажиточных горожан. Большой крытый суконный рынок, гордость Брюгге, вздымал свой импозантный фасад, расположившись рядом со зданиями, в которых находились корпорации красильщиков, ткачей, оптовых торговцев зерном. Трещотка ночного сторожа проскрипела в тишине. Пунктуальный, как колокола на колокольне, он, волоча ноги, проходил по улицам, повторяя одно и то же: «Спите спокойно, добрые люди». Лодка с сигнальным огнем на носу скользила по черной воде канала. Ян представил, как она сейчас поднимается к востоку, оставив позади причалы, крепостные стены, и плывет вдоль полей с дюнами цвета соломы, вдоль рядов тополей, плывет к Слейсу, к свободе…
Он спрыгнул с кровати на пол и подошел к большому сундуку с отделкой из обитой гвоздями кожи. Поднял крышку, засунул в сундук руку, покопался, наткнулся на маленькую стеклянную звездочку. Венецианский матрос, подаривший ее Яну двумя днями раньше, объяснил: это самое красивое стекло на свете, сделанное в краю стеклодувов, на острове Мурано, в Венеции.
Дрожа от возбуждения, он сел на край кровати, слегка приподнял звездочку и поставил ее перед свечой, освещавшей мансарду. Сразу возникла флотилия галер, покидающая лагуну в мираже орифламм. Неся на себе изображение льва святого Марка, суда нитью тянулись к Византии, Египту, Фландрии. Взору открылись дворцы, крытые золотом, их блестящие силуэты отражались в небесной лазури. Соборы с певучими названиями: Сан-Лоренцо, Сан-Сальвадор, Сан-Николо — показывали свои выступы, круглые, как животы беременных женщин, встречающихся в переплетении улочек Брюгге. Подобно побежденному, он откинулся на спину, а в голове вертелась фраза Маргарет: «Хотелось бы, чтобы ты когда-нибудь сказал, что влечет тебя в Слейс. Ведь это всего-навсего порт».
Да и как ей понять? Порт, конечно, но являющийся выходом на свободу, подальше от облачного неба и дождей, плоской, как доска, иконы, к заливу, досыта напоенному солнцем, напротив Венеции.
Яну трудно было объяснить свое страстное влечение к этому далекому краю. Как часто повторял ему Ван Эйк, Венеция — не что иное, как латинская сестра Брюгге. Обе живут по колено в воде, обильны мостами. Брюгге с его сорока тысячами жителей уступает Венеции и Генту, но он тем не менее такой же могущественный и богатый, как Флоренция, Лондон или Колонь. А что до портов Даммы или Слейса, почему они должны быть менее привлекательными, чем их венецианский соперник? Когда в сентябре приплывали галеры, разве небо над Фландрией не наполнялось теми же ароматами, которые благоухали над причалами светлейшей Венеции?
Его неодолимое влечение, должно быть, появилось несколько месяцев назад: Ван Эйк только закончил портрет — бюст Джованни Арнольфини, представителя богатой суконной фирмы «Гидеккон» в Лукке. Яну и сейчас виделось это странно скроенное лицо с длинным носом и ушами, похожими на капустные листья.
Тем утром Ян проснулся раньше обычного. Он прошел в мастерскую и, чтобы не терять времени, стал просматривать закопченные работы. Все они были заботливо выстроены в «соборе». Ян и по сей день все еще не понимал, по какой таинственной причине Ван Эйк так ревностно оберегал свои картины от посторонних глаз, к тому же долго после того, как краски высохли. Когда он задал ему вопрос, мэтр отделался неопределенным ответом, сославшись на то, что нужно ждать несколько недель, а то и месяцев, прежде чем приступить к окончательному покрытию панно лаком.
Именно между «Луккской Девой» и портретом Яна де Леу он и обратил внимание на удивительную композицию: миниатюра, выполненная темперой на сосновой доске. И хотя она была написана Ван Эйком, можно было подумать, что это работа начинающего. Более того, на рамке не хватало девиза, который мэтр иногда ставил шутки ради: «Als ich kan», что означало: «Я это могу». А вот в нижнем правом углу выделялась незнакомая подпись: A.M. 1440. Ян подумал, что это, может быть, ранняя работа Хуберта, брата мэтра. Но дата на картине не соответствовала догадке: Хуберт скончался на пятнадцать лет раньше. Впрочем, почему он так подписался?
На миниатюре были изображены странные лодки с задранными и загнутыми носами; они походили на черных гиппопотамов. Покрытые дамасским атласом, бархатом и парчой, с гребцами, одетыми в шелк с оранжевыми, светло-голубыми и бирюзовыми полосками, они величественно плыли по каналу из темного нефрита. На заднем плане выделялись дома благородных дворян, украшенные лоджиями. Под ними гуляла внушительная толпа, а грациозные женщины с балконов приветствовали кортеж.
Ян углубился в рассматривание этой картины и не услышал, как вошел мэтр.
— Откуда эта картина? Кто он, этот A.M.?
— Не знаю. Ее подарил мне один итальянский друг, которого я встретил во время последнего путешествия в Неаполь. Как ты ее находишь?
Ян сделал гримасу.
— Она не закончена.
— Ошибаешься. Чувствуется, что ее написал талантливый художник.
Ван Эйк присел на колени и показал на центр миниатюры.
— Как я тебя учил, метод темперы делает почти невозможной работу на свежем воздухе. Ты много раз убеждался в этом. С трудом удается изменить тона после сушки. Тем не менее здесь мы находим почти всю охряную гамму, больше усталости и мрачности на уровне воды; больше зелени ближе к зданиям. Смелая выходка. Конечно, ансамбль разбросан, техника не отработана, но если художник молод а я в это верю, — то ему все позволено.
— А что это за места? Лиссабон?
— Нет, Серениссима.
— Серениссима?
— Так прозвали Венецию.
С этого дня изображение впечаталось в память Яна. При каждом удобном случае он спешил в «собор» взглянуть на миниатюру. Ян уже изучил все детали, даже самые незначительные. И передавшееся ему волнение поддерживалось рассказами моряков, приплывших с юга. Он не мог удержаться, чтобы не замучить их вопросами, когда встречал их в Дамме или Слейсе. Сегодня о Серениссиме он знал больше, чем некоторые географы.
Пресытившись воспоминаниями, Ян приложил звездочку к щеке, ощутил ее ласковое тепло и уснул.
Флоренция, на следующий день
Лоренцо Гиберти в третий раз вытер пот со лба, с удрученным видом обращаясь к своему собеседнику:
— Не понимаю! Ничего не понимаю! Кто мог желать моей смерти? Неужели я совершил нечто такое, о чем не помню?
