В решении проблемы взаимоотношений человека с богом Нагиб Махфуз в «Пути» еще более категоричен, чем в «Преданиях нашей улицы». Он решительно отказывает человеку в надежде на помощь и поддержку свыше и возлагает на него полную ответственность за свои поступки. «Бесполезно рассчитывать на других», — подводит итог своих поисков отца Сабир. Но это не значит, что человек не должен рассчитывать на самого себя, не должен искать нравственную опору в собственной душе. Не имея в, душе нравственного закона, Сабир, как и Раскольников у Достоевского, преступает закон человечности, он совершает два убийства — одно умышленное, другое — неожиданное для него самого — и подлежит осуждению по законам, установленным людьми.
В образе Сабира Махфуз предает анафеме те черты, которые он не приемлет не только в человеке, но и в обществе: эгоизм, безответственность, корыстолюбие, иждивенчество, стремление жить за чужой счет. В своей нравственной проповеди Махфуз исходит из того, что творческий, сознательный, направленный на благо общества труд есть высший долг человека. Следование по этому пути и есть приближение к богу, частица которого живет в каждом человеке.
Пути, избираемые героями Нагиба Махфуза 60–х годов, неизменно проецируются на общество, соотносятся с его судьбой, с его будущим. Но тема народной судьбы, столь весомо прозвучавшая в «Преданиях нашей улицы», постепенно затухает, социальная проблематика растворяется в нравственной, и в романе «Пансион «Мирамар»» на первый план выходит тема национальная, в центре внимания автора оказывается судьба Египта, олицетворяемого, в духе традиций египетской прозы 30–х годов, образом юной и прекрасной девушки.
Такой поворот темы во многом обусловлен изменением общественной атмосферы в 60–е годы, когда демократическая мысль все более сдавала позиции под натиском идей «национального» и «исламского социализма». Подобная эволюция общественных настроений отвечала и умонастроениям самого Махфуза.
В «Мирамаре» все возможности общественного выбора оказываются исчерпанными, все пути ведут в тупик. Махфуз не находит для своей прекрасной героини ни одного искреннего, готового преданно служить ей рыцаря, кроме престарелого журналиста–патриота, бывшего члена партии «Вафд». Остается лишь вера в неиссякаемость национального духа, в полноту сил нации, которая поможет ей преодолеть все трудности на нелегком пути в будущее.
Поражение Египта в арабо–израильской войне 1967 г. оказалось для Махфуза страшным ударом, и последующие несколько лет были, по–видимому, самыми трудными в его жизни. В это время критики безуспешно бились над разгадкой туманной и мрачной символики публиковавшихся им рассказов. А многие даже стали смотреть на писателя как на полностью исчерпавшего свой творческий потенциал, сказавшего все, что у него было сказать. Но вопреки предсказаниям Махфуз вышел из трудной полосы, вернулся к романистике и создал такие значительные произведения, как «Зеркала» (1972), «Уважаемый господин» (1975), «Эпопея харафишей» (1977), «Ночи тысячи ночей» (1982) и другие, подтверждающие неувядаемость его таланта.
В последние годы Махфуз все чаще обращается к традиционным арабским повествовательным формам, стремясь использовать заложенные в них выразительные возможности для создания подлинно национального арабского романа, не похожего на западный и возрождающего к новой жизни все художественные богатства арабского культурного наследия. После того как еще в «Преданиях нашей улицы» он опробовал форму арабского народного романа–сиры, он строит роман «Зеркала» по образу средневекового биографического свода. В «Ночах тысячи ночей» продолжает сказки Шехерезады, щедро вводя в повествование чудеса, волшебные превращения и козни ифритов. В «Путешествии Ибн Фатумы» воскрешает средневековый жанр рихля — описания путешествия по заморским странам. Герой его всю жизнь странствует в поисках земли обетованной, сравнивая обычаи других стран и народов (в них узнаются страны и народы нашего, современного мира) с порядками и обычаями своей родной страны.
В наши дни к ценностям культурного наследия обращаются писатели многих стран, противопоставляя их опасности утраты культурной памяти, опасности, очень обострившейся в эпоху, когда, с одной стороны, широко пропагандируется культ индивидуализма, а с другой — нарастает лавина массовой, усредненной культуры.
Поэтому, стремясь возродить традицию, Махфуз оказывается на переднем крае современности. А отстаивая «традиционные» нравственные ценности, выходит в универсальность, ибо ценности эти имеют общечеловеческое значение. Традиционные мифопоэтические образы Махфуза несут в себе мечту об идеале, совершенстве, гармонии, мечту, которая была свойственна человеку во все века. Когда жизнь разрушает надежды на близкое осуществление идеала, человек–художник возвращается к мечте извечной, черпает веру и духовные силы в идеалах предков, в их гуманистических, жизнеутверждающих мифах и легендах. Тем самым он отодвигает мечту вдаль, но не дает ей уйти из жизни.
В. Кирпиченко
Перевод В. Кирпиченко
Я расскажу вам историю нашей улицы, или, вернее сказать, предания нашей улицы. Сам–то я, правда, был очевидном событий лишь последнего времени, происходивших на протяжении моей собственной жизни. Но записал все истории со слов рассказчиков — а в них недостатка нет. Каждый живущий на нашей улице пересказывает эти предании так, как слышал их в кофейне, где проводит вечера, или от своего отца и деда. Эти рассказчики и послужили мне единственным источником. А поводов для повторения рассказов всегда хватает. Тяжко ли у кого на душе, страдает ли и несправедливой обиды, он непременно укажет рукой на Большой дом, возвышающийся в той стороне, где кончается улица и начинается пустыня, и с горечью промолвит: «Это дом нашего деда. Мы все плоть от плоти его и должны по праву владеть его имением. Отчего же мы голодаем и почему терпим обиды?!» А потом примется рассказывать известные наизусть истории Адхама, Габаля, Рифаа и Касема — славных сынов нашей улицы.
Дед же наш — настоящая загадка. Он прожил столько, что и вообразить себе невозможно, о его долголетии пословицы ходят. А когда состарился — уже давным–давно, — уединился в своем доме и с тех пор никому не показывался на глаза. Возраст деда и его затворничество порождают множество разных фантазий и кривотолков. Как бы то ни было, звали его Габалауи, и по его имени стала называться улица. Он был владельцем всех здешних земель и того, что на них, а также прилегающих к улице возделанных участков пустыни. Однажды я слышал, как один из жителей рассказывал о Габалауи: «От него пошла наша улица, а от улицы Египет — прародина мира. Сначала он жил один в бесплодной пустыне, потом возделал ее своими руками и приобрел во владение благодаря тому, что валий [2] очень его уважал. Человек он был каких мало — молодец и силач такой, что дикие звери боялись звука его имени».
А другой рассказывал: «Он был настоящий футувва [3], но не такой, как другие. Он ни на кого не налагал податей, не гордился своим богатством и со слабыми был милосерден».
Потом наступило такое время, когда некоторые люди стали отзываться о Габалауи непочтительно, без должного уважения. Так уж устроен мир. Мне–то по–прежнему интересно все, что его касается, и никогда не надоедает слушать рассказы о нем. Любопытство не раз толкало меня бродить вокруг Большого дома — вдруг хозяин его выглянет. Но надежда эта никогда не сбывалась. Как часто я стоял у огромных ворот, разглядывая прибитое над ними чучело крокодила. Сколько раз сиживал в пустыне у склонов Мукаттама[4], неподалеку от высокой стены, окружающей дом. Но ничего не видел, кроме верхушек смоковниц, пальм и тутовых деревьев да закрытых окон, в которых не заметно и признака жизни. Ну не прискорбно ли, что, имея такого деда, мы не видим его, как и он не видит нас?! Не странно ли, что он заперся в этом огромном доме, а мы живем в грязи?! А если кто спросит, что же привело его и нас к такому положению, услышит в ответ истории, в которых снова и снова будут повторяться имена Адхама. Габаля, Рифаа и Касема, но так и не добьется ничего вразумительного. Ведь я уже говорил, что с тех пор, как Габалауи затворился в Большом доме, никто его не видел. Большинству людей до этого и дела нет. Они с самого начала ничем другим не интересовались, кроме его имения и десяти знаменитых условий, о которых столько говорено и переговорено. Из–за этого на нашей улице, с той самой поры, как она возникла, и существует распря, которая разгорается все сильнее с каждым новым поколением вплоть до сегодняшнего дня. И ничто не может вызвать у нас, жителей улицы, более горькой усмешки, чем упоминание о близком родстве, связывающем нас всех. Да, мы были и остаемся единой семьей, в которую не вошел ни один чужак. Каждый житель улицы знает на ней всех и мужчин, и женщин. И однако же ни на одной другой улице не царит такая рознь, как на нашей, нигде люди гак не враждуют между собой, как у нас. На каждого, кто пытается наладить мир, найдется с десяток молодцов, размахивающих дубинками и рвущихся в драку. Так что жители уже привыкли покупать себе безопасность либо деньгами, либо смирением и покорностью. Суровые кары обрушиваются на них не только за малейшую оплошность в разговоре или в поведении, но и за смелую мысль, отразившуюся на лице. Но что самое удивительное — жители близлежащих кварталов, таких, как аль-Атуф, Кафр аз-Загари, ад-Дарраса, Хусейния, еще завидуют нам из–за дедовского имения и из–за наших мужчин — силачей. Они говорят: вот счастливцы — у них и земли богатые, и футуввы непобедимые. Все это так. Но они не знают, что мы беднее нищих, живем в грязи, среди мух и вшей. Едим впроголодь, тело прикрываем лохмотьями. Они видят, как наши футуввы гордятся да бахвалятся, и восторгаются ими, но забывают, что цена этой гордости и бахвальства — наши слезы да пот. И единственное наше утешение — смотреть на Большой дом и, печально вздыхая, повторять: «Там живет Габалауи, владелец имения. Он наш дед, а мы его внуки».
