2
Звонок раздался неделю назад, ранним утром в пятницу — около пяти часов. В комнате Бернарда в колледже телефона не было — он не мог себе этого позволить, — а потому звонок принял ночной вахтер, который, посчитав его срочным, разбудил Бернарда и проводил вниз, к студенческому телефону в холле. Бернард стоял там в пижаме и халате — выложенный плиткой пол холодил босые ступни ног (он не настолько очнулся от сна, чтобы найти шлепанцы), голова утопала в звукопоглощающем колпаке, покрытом изнутри наспех записанными телефонными номерами, — стоял и слушал хриплый, усталый женский голос — протяжный американский акцент, наслоившийся на выговор лондонских ирландцев.
— Привет, это Урсула.
— Кто?
— Твоя тетя Урсула.
— Господи боже!
— Помнишь меня? Паршивая овца.
— Отца?
— Нет, не отца. О-вэ-цэ-а. Овца.
— А, да, понял. Но теперь меня тоже считают в некотором роде паршивой овцой.
— Да, я слышала об этом… Послушай, сколько сейчас времени в Англии?
— Около пяти утра.
— Утра! Боже, извини, пожалуйста, я неправильно подсчитала. Я тебя разбудила?
— Это неважно. Где вы?
— В Гонолулу. В больнице «Гейзер».
— Значит, вы больны?
— Больна ли я? Это слабо сказано, Бернард. Меня разрезали, посмотрели и сразу зашили.
— О Господи, мне жаль. — Как невыразительно и неуместно прозвучали его слова. — Это ужасно, — сказал он. — А они ничего не могут…
— Пустое. Я уже не один день страдала от боли, думала, поясница, у меня постоянно болела поясница, но оказалось, дело в другом. Это рак.
— О Господи, — снова сказал Бернард.
— Злокачественная меланома, если точнее. Она начинается как родинка. Я ничего такого не подумала. Когда стареешь, у тебя появляются самые разные отметины. Когда наконец ее проверили, мне в тот же день сделали операцию, но было уже слишком поздно. Пошли метастазы.
Слушая, Бернард пытался сообразить, сколько лет может быть Урсуле. Последний раз он видел ее, когда она была молодой женщиной — его очаровательной, почему-то позорившей семью американской теткой. Она навестила его родителей где-то в начале пятидесятых, он тогда еще учился в школе, и привезла несколько коробок американских конфет, думая, что сладости в Англии все еще нормированы (вообще-то они оказались совсем не лишними в той их стесненной и скудной жизни). У него сохранилась картинка-воспоминание: Урсула в саду за домом, в белом платье в красный горошек с широкой юбкой и рукавами-фонариками, у нее блестящие ярко-красные ногти и губы и кудрявые светлые волосы до плеч, «крашеные», как мрачно заявила его мать. Должно быть, ей теперь семьдесят, решил он.
Вереница мыслей Урсулы двигалась, по-видимому, в том же направлении.
— Странно разговаривать с тобой, Бернард. Ты не поверишь, но когда я видела тебя в последний раз, ты еще носил короткие штанишки.
— Да, — сказал Бернард, — странно. Почему вы больше не приезжали?
— Долго рассказывать. И путешествие чертовски долгое, но причина была не в этом. Как твой отец?
— Прекрасно, насколько я знаю. Честно говоря, мы не часто с ним видимся. Отношения между нами довольно натянутые.
— Наша семья этим славится. Если ты когда-нибудь напишешь историю нашей семьи, так ее и назови: «Натянутые отношения».
Бернард засмеялся, чувствуя прилив восхищения и симпатии к этой храброй старухе, шутившей на пороге смерти.
— Ты ведь писатель, верно? — спросила она.
— Всего несколько скучных статей в теологических журналах. Ненастоящий писатель.
— Послушай, Бернард, расскажи Джеку, что со мной, ладно?
— Конечно.
— Я сама не решаюсь ему позвонить. Не знаю, хватит ли у меня духу.
— Он очень расстроится.
— Да? — В ее голосе прозвучала смутная надежда.
— Конечно… А что, действительно ничем нельзя помочь?
— Мне предложили химиотерапию, но когда я спросила онколога, каковы шансы на излечение, он объяснил, что шансов никаких, может, на несколько месяцев наступит ремиссия. Я сказала — нет, спасибо, хоть умру со своими волосами.
— Вы очень храбрая, — заметил Бернард, ощущая самый что ни на есть эгоистически банальный дискомфорт и по очереди потирая то одну заледеневшую ступню, то другую.
— Нет, Бернард. Я напугана до смерти. До смерти, ха! Странно ловить себя на том, как, вовсе не желая, постоянно выдаешь эти мрачные шутки. Скажи Джеку, что я хочу его видеть.
— Что? — переспросил Бернард, не уверенный, что правильно услышал.
— Я хочу перед смертью повидать своего брата.
— Ну, не знаю… — промямлил он. Но Бернард знал: отец даже и мысли не допустит о подобном путешествии.
— Я могла бы помочь ему с деньгами.
— Дело не только в расходах. Деньги у него сеть. Просто он никогда не любил путешествовать. И ни разу не летал самолетом.
— Что, правда?
— Сомневаюсь, что он готов пролететь полмира. А вы действительно не можете приехать сюда, чтобы… чтобы… — Бернард не хотел сказать «умереть», хотя именно это имел и виду. — Чтобы поправиться? — неуклюже закончил он.
— Ты шутишь? Да я даже не могу вернуться в свою квартиру. Вчера я упала, пытаясь самостоятельно дойти до ванной. Сломала руку.
Бернард как мог постарался донести до неё свою тревогу и сочувствие.
— Да ничего страшного. Я так напичкана болеутоляющими, что даже не чувствую боли. Но я очень слаба. Они подумывают о том, чтобы поместить меня в частную лечебницу. Мне нужно прибрать в квартире, разобрать свои вещи… — Ее голос постепенно затих — то ли из-за телефонной связи, то ли от слабости.
— Неужели у вас нет друзей, которые могут вам помочь?
— Разумеется, у меня есть подруги, в основном такие же старухи, как я. Проку от них мало. Они боятся взглянуть на меня, когда приходят в больницу. Все время, пока находятся рядом с мной, расставляют мои цветы. В любом случае это совсем не то, что семья.
— Да, не то.
— Скажи Джеку, что я вернулась в лоно церкви. Я имею в виду, не вчера. Уже несколько лет прошло.
— Хорошо, скажу.
— Он должен этому порадоваться. Может, это убедит его приехать сюда.
— Тетя Урсула, — сказал Бернард, — я приеду, если вы хотите.
— Ты приедешь в Гонолулу? Правда? Когда?
— Как только смогу это устроить. Возможно, на следующей неделе.
На линии наступило молчание, а когда Урсула заговорила снова, её голос стал еще более хриплым, чем раньше:
— Это очень великодушно с твоей стороны, Бернард. Бросить все свои планы ради сиюминутной просьбы…
— У меня нет никаких планов, — пояснил он. — У меня длинный отпуск. Мне нечего делать до конца сентября.
— Разве ты не поедешь куда-нибудь отдохнуть?
— Нет, — сказал Бернард. — Мне это не по карману.
— Я оплачу твой перелет, — предложила Урсула.
— Боюсь, придется, тетя Урсула. Я работаю на полставки, и у меня нет никаких сбережений.
— Ты поищи там, посмотри, не найдется ли чартерный рейс.
Этот совет, хотя и разумный, слегка удивил Бернарда. В семье традиционно считали, что Урсула богата, не озабочена мелочной экономией, которая осложняла их собственную жизнь. Это было частью легенды о ней — невеста заокеанского солдата, презревшая семейные узы и религиозные убеждения ради своих меркантильных желаний в Америке. Но в старости люди часто становятся скупыми.
— Постараюсь, — пообещал он. — Но я не очень сведущ в подобных делах.
— Ты можешь жить в моей квартире. Это сэкономит деньги. Глядишь, тебе еще и понравится, а? — сказала она. — я живу в самом центре Вайкики.
— Не очень-то я умею развлекаться, — заметил Бернард. — Я еду, чтобы повидать вас, Урсула, помочь, чем смогу.
— Что ж, я действительно ценю это, Бернард. Конечно, хотелось бы повидать Джека, но после него самый желанный — ты.
Бернард нашел в кармане халата клочок бумаги и записал телефон больницы огрызком карандаша, который висел на веревочке над телефонным аппаратом. Он пообещал Урсуле позвонить ей, когда уладит вопрос с перелетом.
— Кстати, — спросил он, — а откуда у вас мой номер телефона?
— Узнала по справочной, — объяснила Урсула. — А название колледжа сообщила мне твоя сестра Тереза.
Еще один сюрприз.
— Я не знал, что вы с Терезой поддерживаете отношения.
— Мы обмениваемся открытками на Рождество. Обычно она делает небольшую приписку — о семейных новостях.
— Она знает, что вы больны?
— Вообще-то я сначала позвонила ей. Но никто не ответил.
— Они, наверное, уехали отдыхать.
— Что ж, я рада, что вместо этого дозвонилась до тебя, Бернард, — сказала Урсула. — Полагаю, это воля провидения. Не думаю, чтобы Тереза все бросила и приехала сюда.
— Да, — согласился Бернард. — У нее столько забот.
Бернард вернулся в постель, но не заснул. В его голове теснились вопросы, воспоминания и размышления об Урсуле и о путешествии, на которое он столь импульсивно себя обрек. Повод был печальным, и Бернард слабо представлял, какую поддержку или практическую помощь он сможет оказать своей тетке. Тем не менее он ощутил некое волнение, даже приятное возбуждение, всколыхнувшее обычно вялое течение его сознания. Отправиться через весь земной шар, вот так взять и сняться с места — это было приключение, неважно ради чего предпринимавшееся; «смена обстановки», как говорят люди, — и в самом деле, трудно придумать более резкое изменение монотонного ритма его нынешнего существования. И потом — Гавайи! Гонолулу! Вайкики! Эти слова отдавались в его голове, ассоциируясь с пленительными и экзотическими удовольствиями. Он подумал о пальмах, о белом песке, о барашках пены на волнах прибоя, о смуглых девушках в травяных юбочках. Вместе с этим последним образом в его память непрошеным гостем пробралось воспоминание о Дафне: тогда он в первый раз увидел ее огромные, освобожденные от пут белья груди — в спальне меблирашки в Хенфилд-Кроссе, — громадные белые дирижабли плоти с мишенями темных кружков, они тяжело качнулись, когда она с улыбкой обернулась к нему. Сорок лет безбрачия никоим образом не подготовили его к подобному зрелищу, и, вздрогнув, он отвернулся, совершив первую из многих оплошностей в течение их коротких отношений. Когда он снова взглянул на нее, она прикрылась, а ее улыбка исчезла.
