Отец всегда разговаривал как бы извиняясь, всегда стараясь что-то замять, загладить, но сейчас он говорил с какой-то легкой досадой, как будто зачитывал чужой надоевший текст. Поезд останавливался, бюджетники входили и выходили, проходя сквозь отца, и мне хотелось как-то оградить его, но я видел, что это ему нисколько не мешает, а изображать заботу не нужно, ибо он тоже видит меня насквозь.
— Но ты же всегда говорил, что был счастливым человеком, — в отчаянии воззвал я, — что тебя все любят, уважают, что у тебя чудесная жена, прекрасные дети!.. А Сталина, наоборот, все боялись, и дети у него никчемные…
— А что мне оставалось, как не твердить себе, что виноград зелен, зелен, зелен? Да, меня любили — как не любить того, для кого ты всякий хорош. И жена у меня — да, была чудесная, любила меня просто за то, что я живу. А дети — дети тоже наше бессмертие, но какое бессмертие могли подарить вы? Один хотел покорять космос, а превратился в лакея, другой мечтал быть великим путешественником, а стал забулдыгой с романтическими потугами… Вы такой же тлен, как и я сам. Впрочем, в сравнении с твоими отпрысками вы еще ничего. Хоть потрепыхались своими рудиментарными крылышками. А твой сын пошел в лакеи прямо со студенческой скамьи, дочь посвятила жизнь собственной истеричности…
Он выговаривал эти ужасные вещи без малейшего ожесточения, а словно бы в двадцатый раз зачитывал всем известный протокол. В разбитое окно врывался ветер, но в его серебряных сединах не шевелился ни единый волосок.
— Ну да что теперь об этом, уже ничего не исправить, а времени мало. У меня к тебе просьба — ты же помнишь, что я тебя никогда ни о чем не просил, о чем может просить тот, кто всегда всем доволен. Так вот, сейчас я прошу тебя: отомсти моему убийце.
— Как убийце, ты же умер в своей постели?..
— В постели умерло мое тело. А дух мой умер давным-давно. Когда меня арестовали, я понял, что я никто и ничто. Если с наркомами и комкорами можно проделывать такие штуки, что они ползают на брюхе и целуют сапоги, чего же в таком случае стоит наша гордость, наши мечтания?.. Зажать дверью мошонку — и больше нет ни гордости, ни мечтаний. Мне-то лично посчастливилось — был еще тридцать шестой год. Меня только запугивали, не выпускали в сортир, шантажировали родителями — но кто в молодости думает о родителях… Так что я еще хорохорился, верил, что правда победит, где-то там разберутся. Я только в лагере послушал, посмотрел и понял: правды нет. Нигде нет. Мы букашки на проезжей части. И я, и мой следователь Волчек, и Сталин, и Гитлер, и наша Земля, и Солнечная система, и… Впрочем, там я еще не осмелился в этом себе признаться, вера в справедливость — это было последнее наше, как ты выражаешься, воодушевляющее вранье. Мое самоослепление окончательно разрушилось, когда прозреть было уже не так страшно, — когда после смерти Сталина мне отказали в реабилитации. Собственно, уже и не нужной. Но лишь тогда я осознал: все, что мы можем, — забиться в какую-нибудь выбоинку, чтобы колесо переехало не сегодня, а завтра. И я нашел эту выбоинку и пересидел не без приятности. За это и расплачиваюсь. И на прощание прошу тебя: отомсти моему убийце, его фамилия Волчек.
Вагон сильно мотало, я придерживался за трубу стоп-крана, а отец стоял спокойно, как на сцене.
— Ты же говорил вроде бы, что твоего следователя звали Бриллиант?
— Я не хотел называть его имя, думал, вдруг дойдет до его детей, внуков… Я же был скромный, снисходительный… А теперь я тебя прошу: найди его потомков и сотри память о нем. Расскажи им какую-нибудь ложь — лучше даже хвалебную. Ей легче поверят, люди хотят иметь красивую родословную. Расскажи им, что он был очень добрый, справедливый, отпускал на свободу невинных, — что за это и был расстрелян в ежовском потоке. Они поверят, и он исчезнет.
— Хорошо, я постараюсь… А тебе это поможет?
— Нет, конечно. Но месть сладостна сама по себе.
Нет, такого отец сказать не мог! Но это был явно он — его лицо, залитое адским отблеском заката, его очки, пылавшие тем же закатным пламенем, словно две маленькие топки…
— Но ты же всегда говорил, что всем все простил, что ни на кого не держишь зла?..
— А что мне еще оставалось? Ты же сам объяснял, в чем суть христианства: ляг, прежде чем повалят, полюби, прежде чем изнасилуют… Как еще избавиться от мук неутоленной жажды мести?..
— Я понял, я сделаю что смогу. Но… Ведь твой Волчек и сам был букашкой — мстить, так букашке побольше? Товарищу Сталину, я хочу сказать.
Отец лишь устало вздохнул — я его явно раздражал своей наивностью.
— Сталину отомстить невозможно. Память о нем стереть нельзя. Он не притворялся скромным, что считал нужным, то и делал. Конечно, как всякое чудовище, его будут стараться приукрасить — кому хочется жить в мире, где торжествуют чудовища! Но его дела станут говорить за себя сами. Поэтому Сталин бессмертен.
— Но тогда и Герострат бессмертен?
— И Герострат бессмертен.
— Понятно… А там, в аду, что — раскаяние совсем ничего не стоит?
— Стоит только бескорыстное раскаяние. Мне давали шанс одуматься, по доброй воле пережить ад на земле, но так, чтобы я этого не знал. Не знал, что это испытание. Я пришел в себя на той же постели, откуда отлетел, рядом стояли вы все — очень радостные, веселые. Сказали мне, что кризис миновал, диагноз не подтвердился, что я могу вставать… И я действительно почувствовал, что совершенно здоров. И пошла наша обычная жизнь.
— И я там тоже был?
— Ну да, такой же, как сейчас, только помоложе. И не такой ошалелый.
— Тут ошалеешь… Прости, еще один вопрос: а маму ты там видишь?
— Нет. Простодушных держат отдельно, тех, кто не притворялся, не изменял своему предназначению, даже самому маленькому. Что с ними там делают, не знаю. Так вот, жизнь шла, по телевизору, в газетах снова начали развенчивать Сталина, говорить о восстановлении исторической памяти, и однажды ко мне пришли два очень приятных молодых человека из государственного архива. Они долго говорили, насколько ценен опыт таких людей, как я, что у них создан специальный фонд лагерных воспоминаний… Мода-де на лагерную тему пройдет, публика насытится самыми громкими именами, а потом и слышать не захочет. Народной памяти страдания без подвига не нужны. Быть раздавленным — это в России не заслуга. Тебя за троцкизм посадили без вины, а меня за кражу посадили без вины — но я же об этом не кричу! Словом, публика уши заткнет, а фонд останется. Это будет источник и для историков, и для писателей. Пишите, мы это сохраним, убеждали они, и я наконец решился — вернее, так и не решился рассказать, в чем заключалась наша трагедия. А трагедия заключалась в том, что у нас отняли шанс на бессмертие. Но мне было так страшно признать свой жизненный крах, что я постоянно старался показать: я остался несломленным, остался бодрым и счастливым. Хотя это и была сломленность — согласие довольствоваться малым. Согласие быть счастливым в качестве скромной букашки. Я снова хорохорился, мама перепечатывала, ты читал и восторгался — я так и не посмел взглянуть правде в глаза. И упустил свой последний шанс. Я снова предпочел утешение правде, предпочел примириться с жизнью, вместо того чтобы восстать против смерти. Почитай, это поучительно.
Нет, отец не мог говорить такими чеканными фразами! Но отца уже и не было. Пожилой железнодорожник в устаревшем мундире извлек из своей кирзовой полевой сумки превосходящую ее размерами толстую канцелярскую папку и протянул мне. Папка была потрепанная и увесистая, точь-в-точь такая же, как папин эпохальный труд, в котором он неопровержимо доказал, что в мороз евреям холодно, а в жару жарко. Наставительно погрозив мне пальцем: “В следующий раз обязательно оштрафую!” — контролер без следа растворился в вокзальной сутолоке.
Но папка осталась, сомневаться в этом было невозможно. Когда-то белая, теперь она пожелтела; уголки расслаивались, как у всех отцовских папок. Я отошел к прилавочку неработающей кассы и развязал тесемки. Довольно пухлая отцовская исповедь была вложена в газету — явно постсоветскую, сплошь покрытую объявлениями. Зато бумага была типично отцовская — пожелтевшая, мохрящаяся. И напечатано было по-отцовски — через один интервал. И экземпляр был явно не первый, первый, видимо, достался этому самому потустороннему фонду.
Я уже думал о потустороннем как о предмете самом обычном. “Может быть, я просто сошел с ума”, — промелькнула равнодушная мысль, но я не придал ей никакого значения. Сошел так сошел. Лишь бы бред не оказался страшнее реальности.
