– Ты сходил в парикмахерскую? – спросил он.
– Да, – соврал я.
– Ты купил мячик? – спросил он.
– Да, – сказал я, на этот раз правду.
Пятьдесят процентов правды и пятьдесят процентов лжи. Поэтому я положил на чашу весов еще один ломоть правды, чтобы частично очистить свою совесть:
– Только скакалку не купил, к сожалению. Но это ладно. Не к спеху.
– Много не пейте, – напутствовал мой папа.
Я положил трубку, и Игорь мне сказал:
– Таня придет с работы, и мы попросим, чтобы подстригла тебя.
Таня работала барменом в зале игровых автоматов в ночь.
– Это хорошо. Нужна любая стрижка, лишь бы походило на работу парикмахера, – говорю.
– Справится. Она меня раз стригла.
Мы принялись за вторую бутылку. Я опять не заметил, как Игорь выудил неизвестно откуда свою метафизическую машинку, с помощью которой он периодически вынимал мой мозг. В таких случаях я всегда терялся и просто тупо кивал.
– Она не понимает, что я такой, какой есть. Что она от меня хочет? Чтоб я много зарабатывал?
Я кивал.
– Если ты скажешь, что нуждаешься в поддержке, и мне придется выбирать между тобой и Таней, я выберу тебя. И также выберу Сашу Кулакова, потому что вы мои друзья. Таня должна это понимать.
Я кивал.
– Ведь это и есть моя жизнь. Я живу так. И я должен быть таким, какой я есть. Я живу этим, я просыпаюсь, чищу зубы, ем завтрак, и мне нужно вспомнить, как мы говорили с тобой. Как мы шутили с Сашей Кулаковым про говно. Тогда я счастлив.
Игорь поставил музыку, под музыку мы немного всплакнули, а когда я проснулся, он еще спал. Я лежал на его кровати, а он на полу. Я перешагнул через нежелание вставать, перешагнул через Игоря и вышел в коридор. Ведь я решил не прогуливать учебу, попробовать задать себе ритм, ходить на все пары, даже если похмелье. Мне достаточно было уже двух неудачных попыток учиться на филфаке, двух отчислений с первого курса, пора было взять себя в руки и попробовать задержаться в нынешнем институте. На кухне сидели мама Игоря и Таня. Я поприветствовал их из коридора своей виноватой улыбкой. Ответной улыбки не получив, сказал:
– Доброе утро, Ирина Витальевна. Доброе утро, Таня.
– Доброе утро, – сказала мама Игоря.
– Привет, – сказала Таня. Вид у нее был усталый, она только что пришла с работы.
У мамы Игоря было уже не такое хорошее настроение, горели синим пламенем моя трагичность и сходство с Маяковским. А Таня никогда меня особо не любила, понятия не имею, за что. Может, ревновала. Само собой, не было никакого смысла просить Таню подстричь меня. Даже Филечка, маленькая тупая собака Игоря полюбила меня, перестала на меня лаять, а Таня держалась.
– А можно мне супа, если есть? – спросил я.
– Садись, – сказала мама Игоря.
Я зашел в уборную, почистил зубы пальцем. Вышел на кухню и сел на стул. Мама Игоря и Таня на меня настороженно поглядывали, пока суп грелся на плите. Они как будто о чем-то разговаривали, пока меня тут не было, а при мне им резко расхотелось говорить. Я съел суп и пошел в институт. Игоря будить не стал.
Я отсидел одну половину пары по истории изобразительного искусства. После встреч с Игорем у меня часто бывало лирическое настроение. Мне предложили ребятки с отделения режиссуры театрализованных представлений и празднеств (у нас в городе на этом отделении испокон веков учились только голубые и алкаши, со вторыми я был в дружеских отношениях) посетить ближайший бар, и я не стал отказываться. Поскольку еще не было и десяти, а после первой пары следовал перерыв с пол-одиннадцатого до полвторого, я решил, что, даже если и выпью, к мастерству успею оклематься. Мы употребили в очень интенсивном ритме и скорее чем через час, я уже был готовчик.
Потом помню, как стоял во дворе на лавочке и читал лекцию о том, что такое женщина и в чем смысл отношений с противоположным полом, рассказывал двум развесившим уши идиотам. Мне казалось, что я очень подготовлен, но, хоть сведения, которые я извергал, и казались мне неоспоримыми истинами, возможности их проверить (как и желания) я не испытывал. Но сначала я, не краснея, плагиатил Хармса, дескать, «женщина – это станок любви, она устроена так, что она вся мягкая и влажная», даром что аудитория в плагиате меня не уличила, а потом пошло-поехало. Какую-то ерунду насчет того, что для самки оргазм лишь побочный эффект, что женщине не простительна измена, потому что смысл ее жизни – выносить семя подходящего мужчины, а у мужчины, напротив, оплодотворить как можно больше самок. Потом я чего-то там о половом созревании женщины им еще наговорил. Я говорил все, что приходило в голову, это алкоголь пел. Они слушали этот бред с восторгом, я был рад, что нашел эти четыре уха, да и сам я не мог нарадоваться своему красноречию.
– Он гений, – сказал один идиот другому идиоту, – похоже, он правда писатель.
– Писатель правды, – поправил я.
Потом мы все допили, и слушать меня без алкоголя уже никто не хотел, и все разошлись, и я один остался, пьяный и жаждущий стать еще пьянее. Я пошел к институту, надеясь поймать собутыльника там. До мастерства все еще оставалось два часа, я сел возле первого корпуса в беседке, предназначенной для курения. Посидел так, но в мое поле зрения не попал никто из тех, с кем бы можно было вместе выпить. И тогда обнаружил, что я очень одинок и несчастен. Это нормальное ощущение во время недогона, но тут оно достигло особенных размахов. Я даже думал пойти и наложить на себя руки, представляя с наслаждением, что два или три человека по-настоящему будут шокированы моей смертью, и для них это будет тяжелым потрясением, и как минимум человек десять будут какое-то время испытывать чувство вины, как бывает со многими знакомыми самоубийц.
И хотя я знал, что, как обычно, духу мне на такой поступок не хватит, да и совесть не позволит, я с каким-то неистовым мучительным удовольствием представлял жизнь людей без меня в тех ситуациях, когда обо мне можно будет вспомнить с болью. Я курил и даже чуть плакал над своей смертью какое-то время, а потом выдумал себе другие разные беды и как бы я их переживал. Я побывал круглым сиротой, инвалидом, у меня умер друг в автокатастрофе, я лишился любимой девушки. На перемене зашел в столовую института, одолжил у одной второкурсницы пятьдесят рублей и пошел к Вике. По дороге выпил еще бутылку пива. И зажевал жвачку. Я так понял, что Вика не стала торчать в институте во время столь долгого перерыва.
Вика была дома, и ее бабушка была дома. И Вике не очень-то понравилось, что я пришел сейчас к ней и вообще был слегка не в себе. Но я пришел, пьяный и несчастный, она меня завела к себе в комнату, сказала садиться и ждать, а она сейчас соберется. У нее в комнате стоял телевизор. Там шла передача о киноновинках по каналу Муз-ТВ.
– Я принес тебе теннисный мячик, – и достал его из кармана ветровки.
Вика взяла мячик, но этот мой подарок – хоть он был ей нужен для сценречи не меньше, чем мне, – не вызвал у нее особого восторга. И начала собираться, чтобы мы поскорее пошли отсюда, потому что я ставил ее в неудобное перед бабушкой положение.
Я посмотрел в телевизор. Там анонсировали японский фильм ужасов. Показали одну сценку. Страшные синие японцы-зомби убивали людей. Я попросил Вику переключить канал. Она переключила, я говорил ей, извини, что я к тебе так пришел, одним глазом глядя на Вику, другим – на девушек, ласкающих грудь парня, побрызгавшегося дезодорантом «Акс». Извини, просто мне очень грустно и одиноко, у меня беда, и мне очень нужно поговорить с кем-то адекватным.
– Конечно, что случилось? – Ей даже стало неловко, что она была не рада моему приходу поначалу. И Вика села на кровать, где сидел я, а я положил ей голову на колени и рассказал, что мне очень тяжело.
Рассказал о том, как я сильно любил одну девушку, а ее увезли с месяц назад лечиться в другой город, и сейчас обрили наголо, и неизвестно, выживет ли. Вика гладила меня по голове, а я нес этот бред и верил каждому своему слову, мне действительно стало очень жалко свою любимую несуществующую девушку и очень жалко себя. (Видел бы мою игру Басалаев.) Смерть все время нас поджидает, и все мы умрем, и, боже мой, я и не знаю, что с этим поделать. Неужели все люди тоже постоянно помнят об этом, мучаются, и, может, она, Вика, тоже этим мучается и понимает меня?
– Может, все будет хорошо, я не знаю, что сказать, – сказала Вика.
Мы еще так посидели, и она предложила пойти прогуляться по улице. Она мне велела ехать домой. Я согласился. Вика отвела меня на остановку, попросила не переживать так сильно, а сама пошла на учебу.
На улице было как-то неприятно, хмуро и грязно. Я обманул Вику, не поехал домой. Домой я попал только послезавтра. Я пил еще в двух компаниях, по ходу чего окончательно вжился в драматическую роль и поверил в эту свою байку о больной любимой девушке, крышу у меня немного своротило от выдуманной драмы.
И я рассказал эту печальную историю еще двоим знакомым. Меня жалели. Потом удалось как-то слезть с карусели бреда.
