Пресбон в своем безудержном самоутверждении, что ж, вполне вероятно. Пресбон, единственный из всех беглецов, кто был отобран и упрежден не самой Лиссой, она и по сей день не может себе простить, что такое допустила. А он ухватился за эту возможность покинуть Колхиду, дабы дать во всю мощь развернуться своему необузданному таланту тщеславного лицедейства где-нибудь еще, например здесь, в блистательном Коринфе, где без него не обходится ни одно из грандиозных храмовых празднеств, хитрую механику организации которых он усвоил как никто, придавая им особый блеск вдохновенным и продуманным рисунком главных ролей, за что ему так благодарен царь Креонт. Ни один из колхидцев не достиг здесь таких высот почета и славы, как он, Пресбон, сын служанки и начальника дворцовой стражи в Колхиде, он, который поначалу не стыдился самой грязной работы — собирал мусор и отбросы с поля после больших храмовых игр. Вот уж кому пришлось многое выстрадать, прежде чем на него обратили внимание. Сколько унижений он вытерпел! И как же он должен ненавидеть всех нас, насмешливых свидетелей своего позора и своих постыдных кривляний, посредством которых он прокладывал себе дорогу наверх… Как, должно быть, он ненавидит меня, которая не захотела оценить его по достоинству. Ничто не остается без последствий, мама, ты и в этом была права.
Неужели это все-таки Лисса выдала тебе время, день и час нашего бегства? Да нет, скорее всего, ты сама все угадала. Ведь внимательней тебя, пожалуй, никто не следил за развитием событий, которые повлекло за собой появление в Колхиде тех чужеземцев.
При том что начиналось-то все вроде бы очень даже хорошо. И нельзя сказать, что колхидцам были неприятны эти пришельцы — Ясон в своей шкуре пантеры и его несколько одичавшие спутники, аргонавты, совсем не грубияны, просто немного неотесанные, но услужливые и готовые помочь, если нужно, а еще — любознательные. К тому же было и лестно, что цель их опасного морского путешествия — оказывается, именно наша Колхида, страна как страна, не лучше и не хуже других на нашем черноморском побережье. Так что не было никаких видимых причин не оказать этим мореходам, что высадились на берег бухты в устье нашей реки Фасис, приема, подобающего гостям. К тому же и Эет, государь, мой отец, принял Ясона и Теламона сразу по прибытии и на следующий вечер велел пригласить всех пятьдесят аргонавтов во дворец на торжественную трапезу, ради которой целому стаду овец пришлось расстаться со своими овечьими жизнями, и званый этот ужин окончился всеобщим весельем и братанием.
Разумеется, потом-то многие утверждали, будто сразу почуяли неладное, но что плохого можно почувствовать в праздничном застолье, шум которого вперемешку с веселой музыкой бараньих рогов доносился из дворца, ибо вино из лозы, которую мы выращиваем на южных склонах наших гор, пришлось гостям по вкусу.
Нет. Это я, я одна была полна самых недобрых предчувствий, ибо знала, что на самом деле отец гостям отнюдь не рад. Одна — кроме тебя, конечно, мама. Тебе-то для недобрых предчувствий никаких новых причин не требовалось. Ты просто знала царя. Мне же в душе постоянно приходилось иметь дело с отцом: «Ты ведь не предашь родного отца, дочь моя?» Я знала: Ясону нужно руно. Я знала: государь ему руно отдавать не хочет. Почему не хочет — об этом я даже не спрашивала. А я, оказывается, должна ему помочь этого человека обезвредить, любой ценой. И я видела, сколь непомерной была цена, непомерной для всех нас. Мне не оставалось ничего, кроме предательства.
Мне не оставалось ничего? Как размывает, однако, течение лет те основания, что когда-то казались мне незыблемыми. С каким исступлением снова и снова вызывала я в памяти череду событий, последовательность которых выстроилась в моем сознании в крепостной вал, неприступный для сомнений, которые теперь, с таким опозданием, через этот вал прорвались. Одно-единственное слово пробило в крепости брешь: тщетность. С тех пор как я нащупала под землей эти детские косточки, мои руки помнят о других детских косточках — тех, что я бросила с борта нашего корабля-беглеца навстречу царю, нашему преследователю, швырнула сквозь собственный вой, это я еще успела запомнить. И царь прекратил погоню. С тех пор аргонавты меня боялись. В том числе и Ясон, которого я увидела совсем другими глазами, едва узнала, каков он на корабле как предводитель. Это в Колхиде он торкался куда попало, как слепец, ничего не понимая, всецело вверяя себя в мои руки, но едва он, с руном на плечах, взошел на свой корабль — передо мной оказался совсем другой человек. Куда только подевалась былая неуклюжесть, он сразу подтянулся и распрямил плечи, в его озабоченности судьбой команды чувствовалась спокойная мужественность, а внимание, с которым он следил за погрузкой колхидцев на корабли, произвело на меня большое впечатление. Тогда, помню, я впервые услышала слово «беженцы». Для аргонавтов мы были беженцами, меня это неприятно укололо. Впрочем, от подобной чувствительности быстро пришлось отвыкать.
Но разве в том сейчас дело. Наверно, все это от слабости, мама, — минутная слабость, что нагоняет на меня сегодня все эти мрачные мысли. Тогда, стоя на берегу, куда ты пришла со мной проститься, ты дала мне понять, что одобряешь мой поступок. У меня ведь не было выбора. В такой миг много не скажешь. «Не становись такой, как я», — сказала ты, притянув меня к себе с силой, какой я давно не чувствовала в твоих руках, потом отвернулась и пошла вверх по склону — прямо к дворцу, где мертвецким сном дрыхли царь со своей свитой после прощальной вечеринки, одурманенные зельем, которое я подмешала в вино — чаши с этим вином они то и дело поднимали за отъезд Ясона. Ему самому строго-настрого было наказано не пить, иначе он не найдет дорогу к полю Ареса, которую я ему показывала днем, где ему предстояло, проскользнув мимо стражей, которые — и об этом я позаботилась — тоже спали, с моей помощью свершить наконец то дело, ради которого он и прибыл в Колхиду, на восточную окраину своего мира: снять со священного дуба бога войны руно овена, которое его дядя Фрикс, спасаясь бегством, оставил здесь много лет назад и которое вдруг срочно понадобилось его родственникам. Своего рода испытание мужества, так это в ту пору виделось мне, не посвященной еще в запутанную семейную историю бедняги Ясона. Для меня же это руно, которое аргонавты лишь позже, повнимательней его рассмотрев, стали называть «золотым руном», было самой обычной овечьей шкурой, какие у нас в Колхиде сплошь и рядом используют для добычи золота, укладывая их по весне в бурные горные потоки, чтобы к ним приставали размытые талыми водами золотые песчинки. Аргонавты очень подробно меня расспросили об этом способе намывания золота, который мне казался самым обычным делом, а их приводил в радостное возбуждение: значит, в Колхиде есть золото! Настоящее золото! Почему бы мне раньше им об этом не рассказать. Глядишь, и все их предприятие оказалось бы куда прибыльней.
Только здесь, в Коринфе, я их поняла. Коринф просто одержим жаждой золота. Представляешь, мама, они не только храмовую утварь и украшения, они самые обычные повседневные предметы делают из золота — тарелки, кубки, вазы, даже скульптуры, и продают эти вещи по очень высоким ценам по всему их средиземноморскому побережью, а в обмен за необработанное золото, в простых слитках, готовы давать зерно, быков, лошадей, оружие. А что нас больше всего изумило: ценность человека здесь определяют по тому, сколько у него золота, от этого же зависит и размер податей, которые он должен вносить во дворец. Целые орды служащих заняты одними подсчетами, Коринф гордится этими чинушами, а Акам, главный астроном и первый советник царя, с которым я однажды поделилась своим удивлением такому обилию бесполезных, но весьма заносчивых писцов и счетоводов, начал мне втолковывать, насколько они полезны и необходимы для разделения коринфян на разные общественные слои, благодаря чему страна только и делается управляемой.
— Но почему именно золото? — спросила я.
— Ты сама прекрасно знаешь, — ответил Акам, — только наши желания делают один предмет вожделенным и дорогим, а другой ненужным и, следовательно, ничего не стоящим. Отец нашего царя Креонта был очень умным человеком. Одним-единственным своим указом он превратил золото в Коринфе в самую вожделенную драгоценность: запретил гражданам, чьи подати во дворец не достигают определенных размеров, носить золотые украшения.
— Ты тоже умный человек, Акам, — сказала я ему. — Только ум у тебя особенный, в Колхиде я таких умников не встречала.
— Просто у вас не было в них нужды, — ответил он со своей неподражаемой улыбкой, которая сперва так меня обижала. И наверное, он прав.
Но куда это меня завели дурацкие мысли? Пора наконец встать. Если меня не обманывает зрение, мама, солнечные лучи уже бьют сквозь листья смоковницы почти отвесно, быть такого не может, неужто я провалялась и проспала до полудня, такого со мной отродясь не.бывало. Это все из-за пещеры, не могу подняться, да помогите же кто-нибудь, Лисса, дети… Ну вот, наконец кто-то щупает мне лоб, чей-то голос произносит:
