Некоторое время прикидываю: пил я вчера или не пил? Похмельный я или не похмельный? Судя по содержанию сна — пил… вот и голова ноет… хотя чего уж тут умничать?.. и без всяких сновидений понятно, что пил… потому что когда это такое было, чтобы я — да вдруг не пил?
Потом я варю себе кофе, а по радио шепчет потная итальянка с мускулистыми и волосатыми, как у тяжелоатлета, ногами. Все называют тетечку именем, уместным в средневековых трактатах, но никак — во фразе, начинающейся со слов: «В постели с…»
Интересно, снятся ли ей попугаичьи ноги с шестью пальцами? По идее, если кого и называть настоящей, не такой, как я, звездой, то итальянскую тетечку. Но что по поводу смятой постели, снов с шестипалыми лапами и отвратительного похмельного кофе?
До шести часов вечера — то, что называется «работа». Единственная радость — иногда звонят читатели:
— Алё, это вы? — Пошел на хуй! — Слушайте, вы такой классный! — Пошел на хуй! — Это самое… как сказать-то… вы такой классный! — Читай по губам: П-О-Ш-Е-Л-Н-А-Х-У-Й! — Спасибо вам за то, что вы такой классный! — Пожалуйстапошелнахуй!
Еще, прежде чем снова просмотреть сюжет по поводу попугая и лапы с шестью пальцами, бывают гости. Сто лет знакомые, абсолютно неинтересные люди.
Несколько дней назад заходила подруга. Девушка похожа на итальянскую тетечку из утреннего радио. У нее здоровенная грудь и белые волосы. Помню, как лет десять назад эта здоровенная грудь регулярно демонстрировалась всем желающим.
В те годы подружка отжигала как могла. Девушкина мама злилась и обзывала дочь шипящими выражениями. Сегодня точно такими же словами девушка рассказывает мне про собственную дочь.
Если я брошу пить, то, наверное, доживу до дня, когда следующая юная негодяйка станет жаловаться уже на подружкину внучку.
Потом девятиэтажка напротив моего окна станет бордовой. Я и Солнце — оба звезды. Еще часик — и птица с неарийским профилем начнет перебирать у меня в голове шестипалыми лапами.
Постель — кофе — «Косынка» — багровый фасад дома — постель — кофе…
Самая чудовищная фраза, которую лично я встречал в мировой литературе, — это последняя фраза романа Стивенсона «Остров сокровищ».
Дословно, разумеется, не помню. Суть в том, что, ребенком отъездив по экзотическим краям, герой говорит, что вот, мол, прошли годы, но ему и до сих пор снится берег с пальмами и попугай, картаво кричащий «Пиастры! Пиастры!».
Вы понимаете, да? В боґльшую депрессию меня не повергало ничто и никогда! Парню жить — лет, может быть, еще шестьдесят… всю жизнь. А самое типа того, что интересное — позади.
Плюнуть на все. Доехать до того острова. Свернуть попугаю костлявую шею…
Я вытряхнул на запястье часы, застрявшие под манжетой. Официантка убрала пустой бокал и поставила новую пепельницу.
— Еще принести?
— Принесите, пожалуйста. Один бокал.
— Горячее не желаете? Пиццу?
— Денег нет.
Официантка принесла пиво и поставила высокий запотевший бокал на картонный квадратик с надписью «Spendrups». Внутри бокала был никакой не «Spendrups», а «Балтика», номер семь.
Я отхлебнул пива и выгреб из кармана мятые купюры. Если не появится кто-нибудь из знакомых (или еще один полумертвый, но очень щедрый китаец), то, пожалуй, это у нас сегодня последний бокальчик.
Да и хрен с ним.
В «Мандарин» вошла девушка с охапкой букетов. Способ зарабатывания на жизнь у таких девушек состоит в том, что ночь напролет они ездят по барам и кафешкам и мешают людям спокойно отдыхать.
Напирая на джентльменские инстинкты, они втирают подвыпившим гражданам розы по цене, в три раза превышающей цены самых дорогих магазинов. И ведь покупают! Какой джентльмен откажется купить своей даме розы, которые уже принесены прямо к столику?
Лично со мной данный номер не проходит. Вряд ли я когда-либо подходил под категорию «джентльмен». Разве что очень давно.
— Молодой человек, не желаете купить розы?
— Зачем?
— Подарите своей даме.
— Где вы видите даму?
— Неужели у вас нет девушки?
(Жасмин? Бред собачий.)
— Нет.
— Поставите цветы у себя дома.
— У меня нет дома.
Аргумент оказался убийственным. Девушка сделала круглые глаза и отошла в сторону. Я утопил сигарету в переполненной пепельнице и еще раз взглянул на часы.
Можно было и еще посидеть. Или пойти куда-нибудь послушать музыку. Или позвонить Осокину, занять денег и тогда напиться уже по-настоящему. Но не хотелось.
Я отсчитал причитающееся с меня за пиво, положил деньги на стол, накинул на голову капюшон и вышел.
Снаружи лил дождь. Лил так сильно, что «Гостиный двор» был почти не виден за потоками воды и лишь желтел кокетливым силуэтом.
Под козырьком у входа в «Мандарин» стояли две совсем молоденькие проститутки. Они с надеждой посмотрели в мою сторону. У меня не было автомобиля. Зато была помятая физиономия и давно не стиранная куртка. Девушки печально отвели глаза.
Я дошагал до Невского, подошел к краю тротуара и поднял руку. Если водитель попадется нормальный, то денег должно хватить ровно на то, чтобы доехать до моего блочного гетто.
Назвать меня, живущего в Купчино, петербуржцем можно только в той же мере, в какой житель Южного Бронкса является ньюйоркером.
Я ждал меньше двух секунд. После этого, заломив вираж и окатив меня водой, к тротуару подрулил громадный черный джип. Ну, может, не очень громадный… знаменитому ленинскому броневику размерами он, пожалуй, уступал.
Переднее правое стекло было опущено. Оттуда высунулся здоровенный бритый парень:
— Садись, брат, подвезем.
— Спасибо. Я уж как-нибудь сам.
Прикрываясь ладонью от хлещущего дождя, бритый в упор посмотрел на меня. Сросшиеся брови. Ломаные-переломаные уши. Нос, выглядевший так, будто скульптор, лепивший это лицо, в последний момент решил вдавить его глубоко внутрь головы.
Обаятельный юноша.
— Тебе же сказано: садись.
— Мне в другую сторону.
Я улыбнулся и неторопливо, сохраняя собственное достоинство, зашагал прочь.
Джип дал задний ход. Еще до того, как он полностью остановился, двери распахнулись и из машины выскочили трое.
Унылые гиббоны под два метра ростом. Они начали обступать меня, прижимая к стене.
Происходящее меня удивляло. Чего им от меня нужно? Не вынимая рук из карманов куртки и улыбаясь так, что у меня затекли мышцы лица, я медленно, чтобы до них дошло, проговорил:
— Вы ошиблись. С кем-то меня спутали. Денег у меня нет. Я иду домой. Дойду сам. Спасибо за помощь.
Ни слова не говоря, тот, что был поближе, схватил меня за куртку и рванул на себя. С сочным хрустом куртка порвалась. На асфальт посыпались пуговицы.
Я люблю эту куртку. Ничего особенного: черная немецкая military куртка с капюшоном. В любом секонд-хенде за $25 вы купите такую же или даже лучше. И тем не менее я люблю эту куртку.
Я многое в ней пережил, а, кроме того, другой у меня просто нет. Так что ударил я его еще до того, как успел задуматься, правильно ли поступаю.
Удар пришелся чуть повыше скулы. Практически в висок. Парень грохнулся на тротуар. Лицом в неглубокую лужу.
Двое его приятелей не ожидали такого поворота и растерялись. Невский, насколько позволял разглядеть дождь, был пуст. Ни прохожих, ни милиции.
Идиоту понятно: нужно было разворачиваться и бежать… без оглядки… покуда жив… но двое оставшихся гиббонов стояли так, что отрезали мне все пути. Я должен был сбить с ног как минимум еще одного.
Я сделал шаг вперед… одновременно отводя правое плечо… и тут я услышал голос… голос, который я не ожидал услышать.
— Ты чего разошелся, красавчик?
Я повернулся к джипу. Там, в проеме задней двери, высунув коленки под дождь, сидела Жасмин. Герл-френд убитого китайца.
Я отвлекся всего на секунду. Этого было достаточно. В мозгу взорвалась маленькая ядерная бомба, и последнее, что я увидел, это огромные, куда больше неба, желтые глаза девушки, которую звали как цветок.
Терять сознание легко. Удар, небеса оказываются у тебя под ногами, и все.
Приходить в себя — тяжелее.
Первой, еще до мыслей и эмоций, просыпается боль. Тупая боль в том месте, куда пришелся удар. Очень быстро боль становится невыносимой. Она заполняет всю голову и начинает изнутри стучаться в закрытые веки.
Ты открываешь глаза, и тут начинается самое тяжкое.
Я попытался открыть глаза, но сразу же снова их закрыл. Подождал с полминуты и попытался еще раз.
Левый глаз заплыл и не открывался совсем. В правом на мгновение мелькнул окружающий мир. Глумливый и коварный, он норовил уплыть вбок, расплывался и не желал принимать узнаваемые формы.
По мере того как я приходил в себя, боль обнаруживалась в самых неожиданных местах. Болело почти все… ну, кроме разве что пальцев ног.
