Я – ШЕКЮРЕ
Почему я стояла у окна, когда Кара проезжал на белой лошади? Почему я почувствовала, что он подъехал, и именно в этот момент распахнула ставни и долго смотрела ему вслед сквозь заснеженные ветви граната? Этого я не могу вам точно сказать. Хотя, если честно, я отправила с Хайрие весточку Эстер и, конечно, знала, где проедет Кара. Я пошла в комнату со встроенным шкафом, окно которой выходит на гранатовое дерево, и стала перебирать белье в сундуке. Когда я, повинуясь внутреннему порыву, с силой распахнула ставни, в комнату ворвался солнечный свет. Ослепленная солнцем, я стояла у окна и встретилась с Кара взглядом; он был очень красив.
Хотя он на двенадцать лет старше меня, я еще в детстве знала, что я взрослее его. В те времена он не умел держаться со мной твердо, по-мужски, он робел, и прятался за книгу или рисунок, что лежали перед ним. Потом он влюбился в меня и выразил свою любовь в рисунке.
Есть одно место в истории Хосрова и Ширин, которое все знают; и мы с Кара часто говорили о нем. Шапур хотел, чтобы Хосров н Ширин влюбились друг в друга. Однажды, когда Ширин с приближенными выехала на прогулку, Шапур потихоньку повесил на ветку дерева в саду, где они отдыхали, изображение Хосрова’ Увидев рисунок. Ширин влюбилась в красавца Хосрова. Иллюстрируя этот эпизод, художники рисовали Ширин, с изумлением разглядывающую изображение Хосрова. Кара работал с моим отцом, много раз видел этот рисунок и несколько раз в точности скопировал его. Позже, когда он влюбился в меня, он, рисуя эту сцену для себя, вместо Хосрова и Ширин помещал на рисунке себя и меня. Если бы он не обозначил наши имена, то только я догадалась бы, что девушка и юноша на рисунке – это мы с ним, потому что иногда в шутку он рисовал себя и меня всегда одинаковыми линиями и одним и тем же цветом: меня голубым, а себя красным. Как-то он оставил рисунок в таком месте, чтобы я могла увидеть, и убежал. Я помню, что он наблюдал, как я смотрю на рисунок и что делаю потом.
Я сообщила отцу, что Кара объяснился мне в любви. В тот же вечер отец сказал маме: «Твой нищий племянник далеко замахнулся. Оказывается, он умнее, чем мы думали».
Я с грустью вспоминаю, что предпринял после этого отец, как я держалась от Кара на расстоянии, как он перестал ходить к нам в дом.
Не могу сказать, что я сразу забыла его, когда он покинул Стамбул, но постаралась изгнать из своего сердца. На протяжении долгих лет мы не получали от него никаких известий. Думаю, нет ничего плохого в том, что я хранила его рисунок как память и свидетельство нашей детской дружбы. Чтобы отец или мой муж не рассердились, если найдут рисунок, я на имена «Шекюре» и «Кара» накапала папиных чернил, а потом из капель старательно сделала цветочки. Пусть устыдятся те, кто плохо подумал про меня, узнав, что я отослала ему рисунок, а сама появилась перед ним в окне.
Я вошла к отцу. Он читал книгу.
– Ваш гость ушел, – сказала я. – Надеюсь, он вас не утомил.
– Нет, – ответил он. – Наоборот, он меня развлек. Он по-прежнему уважает своего Эниште.
– Это хорошо.
– Он осторожен и расчетлив.
Отец меня очень любит. До меня у него было три сына, но их души прибрал Аллах, а меня, девочку, оставил. Я вышла замуж за сипахи, который мне понравился. О красоте моего мужа ходили легенды, в первый раз он встретился мне, когда я возвращалась из бани (я нашла способ послать ему весточку); глаза у него горели, и я тут же влюбилась. Смуглый, зеленоглазый, он был прекрасен; у него были сильные руки, но он был большой и добрый, как ребенок. Всю силу он оставлял в битвах, откуда привозил добычу, а дома был спокойный и мягкий, как женщина. Отец не хотел отдавать меня за него, потому что он был беден, но согласился, когда я объявила, что иначе убью себя; муж отправлялся с одной войны на другую, проявил большую храбрость, стал владельцем земельного надела стоимостью в десять тысяч акча, и все стали нам завидовать.
Когда четыре года назад он не вернулся домой с армией, что воевала против сефевидов, я не очень обеспокоилась. Сначала ждала, что он вот-вот вернется, но за два года привыкла к его отсутствию, потом поняла, как много в Стамбуле жен пропавших воинов, и окончательно смирилась со своим положением.
По ночам в постели я обнимала детей, и мы вместе плакали. Чтобы утешить их, я придумывала, что кто-то видел их отца и сказал, что он вернется до весны, потом от них эту новость узнавали другие, и когда она, сделав круг, доходила до меня как «добрая весть», я первая в нее верила.
Жили мы в районе Чаршикапы вместе с престарелым отцом мужа, не видевшим в жизни ничего хорошего, но очень деликатным человеком, и холостым братом мужа Хасаном, таким же зеленоглазым, как и он. Когда пропал мой муж – опора дома, жить стало трудно. Свекор, несмотря на свои годы, снова взялся за изготовление зеркал – он оставил это занятие, когда старший сын разбогател, участвуя в войнах. Но основные деньги приносил брат мужа, работавший на таможне, и постепенно он стал требовать беспрекословного подчинения себе всех живших в доме.
Я, конечно, могла сразу вернуться сюда, в дом отца, но мой муж официально числился живым, и кадий[27] считал, что, если бы я рассердила родственников мужа, они могли бы не только силой вернуть меня к себе, но и ославить нас и даже заставить отца заплатить за то, что он укрывает меня. Я могла бы лечь в постель с Хасаном, который был влюблен в меня без памяти. Но такой необдуманный шаг мог привести меня к тому, что я в конце концов оказалась бы не в положении его жены, а – да упасет Аллах! – в положении его служанки. Хасан и свекор боялись, что я вернусь с детьми к отцу и потребую долю наследства, поэтому они ни за что не хотели признать, что мой муж погиб. А раз он был жив, я не могла выйти замуж ни за Хасана, ни за кого другого; исчезновение мужа привязывало меня к этому дому, и это их вполне устраивало. Потому что – кроме всего прочего – я делала всю домашнюю работу.
Как-то ночью, когда Хасан начал ломиться в дверь комнаты, где я спала с детьми, я встала и, не обращая внимания на испугавшихся детей, заорала во весь голос, что к нам проникли злые джинны. Я разбудила свекра, и умный старик из моей бессвязной болтовни о джиннах со стыдом понял горькую правду: его пьяный сын позволил себе приставать к жене собственного брата, матери двоих детей. Он промолчал, когда я сказала, что не могу спать, потому что надо охранять детей от джиннов, А утром я объявила, что перебираюсь с детьми к больному отцу, чтобы ухаживать за ним, и никто мне не возражал.
Вот мой рисунок, сделанный много лет назад: на дереве листок с изображением Хосрова; Ширин смотрит на юношу и влюбляется в него. Помню, я увидел эту сцену в книге, только что полученной Эниште, вдохновился и нарисовал то же самое.
Все последние годы, вспоминая об этом рисунке, я стыдился такого объяснения в любви, но сейчас мне не было стыдно: рисунок перенес меня в счастливые годы юности. Всю ночь я думал о письме и к утру решил, что Шекюре сделала мастерски продуманный ход в партии шахмат любви. Я сел и при свете свечи написал ответное послание.
Немного поспав, я спрятал на груди свое письмо, вышел из дома и долго бродил по улицам. Прежде чем отправиться в художественную мастерскую, я послал к Эстер мальчишку, назначил ей место встречи перед обеденным намазом, чтобы передать письмо для Шекюре.
Здание мастерской, где я в детстве некоторое время был подмастерьем, находилось позади Айя-Софии.[28]
Я вошел в теплую комнату, и тут же из угла неслышно, как тень, ко мне Подошел Главный художник мастер Осман. Образ мастера возникал в моей памяти всякий раз, когда я размышлял о рисунке; сейчас он стоял передо мной в белом одеянии и в неярком зимнем свете, проникающем через окно, выходившее на Айя-Софию, был похож на привидение, явившееся с того света. Поцеловав усеянную пигментными пятнами руку, я сказал, что когда-то меня, еще ребенка, привел сюда Эниште, но я ушел, так как предпочел кисти перо, долгие годы путешествовал по городам Востока, работал каллиграфом у пашей и писцом в кадастровом ведомстве, познакомился со многими художниками, делал книги в Тебризе, побывал в Багдаде и Алеппо, Ване и Тифлисе.
– Расскажи, что и как рисуют художники в тех странах, где ты побывал, – попросил мастер Осман.
Я рассказал, что некоторые большие мастера делают рисунки, не относящиеся ни к какой книге, и продают их. Это не часть истории или изображение какой-либо сцены, а просто рисунок как таковой, например, просто хорошее изображение лошади. Рисунки раскупают. Большой спрос на изображение войны и любовных утех. Чтобы удешевить рисунки, художники работают на грубой бумаге и иногда даже не раскрашивают, оставляя их черно-белыми.
– Был у меня художник, – сказал мастер Осман, – удачливый, талантливый. Он так тонко работал, что мы называли его Зариф-эфенди.[29] Но уже шесть дней он не появляется. Исчез таинственным образом.
