Эрик Сигал - Однокурсники

Он все размышлял, отчего так происходит. В чем кроется сила обаяния преподавателей Гарварда, которую он успевал ощутить даже в те считанные секунды, когда быстро ставил перед кем-то из них тарелку с «клефтико»?

И как-то вечером наступил тот решающий момент, когда ему открылась истина. Оказывается, все дело в том, что его кумиры невероятно уверены в себе. Эти небожители источали апломб, сиявший вокруг них подобно ореолу, — и не важно, о чем они говорили: о высоких ли материях, или просто о достоинствах жены нового преподавателя.

Будучи сыном иммигранта в первом поколении, Тед особенно восхищался этой их способностью любить себя и ценить собственный интеллект.

И у него появилась цель в жизни. Ему захотелось стать одним из этих любимцев судьбы. Не просто студентом университета, но настоящим профессором. Отец разделял его мечту.

К большому неудовольствию остальных детей семейства Ламброс, Дафны и Александра, папочка за общим столом имел обыкновение напыщенно и высокопарно говорить о славном будущем Теда.

— Не понимаю, почему все думают, будто он такой великий, — бывало, ревниво возражал юный Алекс.

— Потому что он такой и есть, — отвечал Сократ чуть ли не с юношеским пылом. — Из всей нашей семьи Тео — единственный настоящий Ламброс.

Он улыбнулся тому, как метко обыграл их фамилию, которая переводится с греческого языка как «светлый» или «блестящий».

Из окна комнатки на Прескотт-стрит, где Тед засиживался над учебниками за полночь, были видны огни Гарвардского двора — всего в двухстах метрах отсюда. Так близко, совсем близко. И если силы вдруг покидали его и внимание начинало рассеиваться, он обычно подбадривал себя мыслями: «Терпи, Ламброс, ты почти уже там». Ведь он, подобно Одиссею в бушующем море у берегов Феакии, понимал — там, на суше, его ждет спасение после долгих испытаний на пределе сил.

Сохраняя верность своим эпическим фантазиям, он мечтал о деве, которая ждет его на чудесном острове. О юной золотоволосой принцессе, похожей на Навсикаю. Но в мечтаниях Теда о Гарварде оставалось место и для рэдклиффских девушек.

Поэтому, читая в старших классах «Одиссею» для сдачи английского языка на «отлично» и добравшись до песни шестой, где Навсикая страстно влюбляется в прекрасного грека, которого волны вынесли на берег ее острова, он усмотрел в этом добрый знак: его тоже ожидает сказочный прием — лишь бы только добраться до цели.

Однако таких отличных отметок за год, как по английскому языку, у него набралось очень немного. В основном все это время он учился на твердые «четверки с плюсом». Причем добывал он их с превеликим трудом, не позволяя себе расслабиться ни на минуту. Смел ли он надеяться, что его примут в волшебный Гарвард?

По успеваемости он занял лишь седьмое место среди выпускников своей гимназии — с баллами чуть выше среднего. Правда, Гарвард обычно отбирал для себя не только отличников, но и тех, кто всесторонне проявил себя в школе. Но Тед решил, что это не для него. Откуда ему после занятий в школе и работы официантом взять время, чтобы ко всему прочему еще играть на арфе или выступать за спортивную команду? С мрачной объективностью он оценивал свои шансы и постоянно твердил отцу, чтобы тот не ждал невозможного.

Но ничто не могло поколебать оптимизма папаши Ламброса. Он верил, что рекомендательные письма от «крупных деятелей», которые регулярно обедают у него в «Марафоне», помогут Теду.

И каким-то образом так и произошло. Теда Ламброса приняли — хотя и без финансовой поддержки. Это означало, что он был приговорен оставаться в своей норе на Прескотт-стрит, не имея возможности вкушать прелести гарвардской жизни вне занятий. Ему придется вечерами вкалывать в «Марафоне», дабы зарабатывать свои шестьсот долларов на учебу.

Несмотря ни на что, Тед был полон решимости. Хотя это пока лишь подножие Олимпа, но он-то уже здесь и готов карабкаться наверх.

Ведь Тед верил в «американскую мечту»: если захотеть чего-то очень сильно, отдаться всем сердцем делу своей жизни — обязательно добьешься успеха.

И стремление покорить Гарвард горело в душе Теда, подобно «негасимому пламени», не дававшему Ахиллу покоя до тех пор, пока не пала Троя.

Впрочем, Ахиллу не приходилось вечерами обслуживать столики.

Последний из Элиотов поступил в Гарвард, чтобы продолжить традицию, начатую в 1649 году. Эндрю рос привилегированным ребенком.

Родители, даже после элегантного развода, щедро одаривали сына всем, о чем только можно было мечтать мальчику его возраста. Няня у Эндрю была англичанка, а количество игрушечных медведей не поддавалось счету. С раннего детства, сколько он себя помнил, его отправляли в самые дорогие пансионы и летние лагеря. Родители учредили трастовый фонд, чтобы обеспечить своему сыну надежное будущее.

Иными словами, они дали ему все, если не считать того, что не проявляли к нему особого интереса и обделяли своим вниманием.

Разумеется, они любили его. Это и так было ясно без слов. Может, именно поэтому они никогда не говорили ему об этом. Родители думали, будто он сам догадывается, как они признательны судьбе за то, что у них такой хороший и самостоятельный сын.

Однако Эндрю стал первым из всех представителей семейства Элиотов, считавшим, будто бы он не достоин поступления в Гарвард. Довольно часто он едко подшучивал над собой: «Меня возьмут туда учиться лишь за то, что моя фамилия Элиот и я умею писать ее без ошибок».

Несомненно, родословная предков огромным бременем давила ему на плечи, лишая уверенности в себе. Он был убежден в отсутствии у себя творческих способностей, и это, по вполне понятным причинам, усиливало чувство собственной неполноценности.

На самом же деле молодой человек был довольно яркой личностью. Он ничем не кичился, в словах был скромен — о чем известно из его дневников, которые он прятал от преподавателей. Прекрасно играл в футбол. Был крайним нападающим, умел остро подавать угловые, что позволяло центрфорвардам забивать голы.

Это было отличительным свойством его характера: он всегда был рад, если удавалось помочь другому.

Вне футбольного поля он был так же добр, заботлив и внимателен.

Более того, хотя он и не претендовал на исключительное отношение к себе, многие из приятелей считали его чертовски хорошим парнем.

Университет им гордился. Однако Эндрю Элиот единственный из всего выпуска 1958 года обладал качеством, которое отличало его от всех остальных студентов в Гарварде.

Он не был честолюбив.

Примерно в пять утра 20 сентября к загаженному автовокзалу на окраине Бостона подъехал скоростной автобус, из которого вывалились пассажиры, в том числе уставший и взмокший от пота Дэниел Росси. Одежда на юноше была вся в мятых складках, взъерошенные рыжие волосы торчали во все стороны. Даже очки его закоптились за время путешествия через весь континент.

Тремя днями ранее он покинул Западное побережье, имея в кармане шестьдесят долларов, из которых у него оставалось ровно пятьдесят два. Он отчаянно экономил на еде, пока ехал сюда через всю Америку.

Совершенно измученный, едва волоча по улице свой единственный чемодан (с парой рубашек, доверху набитый нотами и партитурами, которые он просматривал в дороге), Дэниел направился к подземке, чтобы добраться до Гарвардской площади. Сначала он потащился в Холворти-холл, комната 6, — его новое жилище первокурсника в Гарвардском дворе, — затем поспешил как можно скорее пройти зачисление, чтобы успеть вернуться в Бостон и перевестись из калифорнийского отделения профсоюза музыкантов, где он состоял на учете, в местное, под номером 9.

— Не хочу обнадеживать тебя, малыш, — предупредила его секретарша. — У нас здесь миллион безработных пианистов. Вообще-то все, что предлагают клавишникам, — это работа в церквях. Но, видишь ли, Господь платит профсоюзу по минимуму.

Указывая пальцами с длинными ярко-красными ногтями в сторону доски, на которой белели листочки с объявлениями, она криво усмехнулась:

— Выбирай свою религию, малыш.

Внимательно изучив все предложения, Дэнни вернулся с двумя бумажками.

— Это мне подходит, — сказал он. — Играть на органе в Малденском храме в пятницу во время вечерней службы и в субботу, во время утренней. А еще воскресная утренняя служба в церкви в Куинси. Эти места еще не заняты?