Я добрался до Майами утром, но, учитывая то, что было Рождество и что они служат четыре службы подряд, я не стал спешить в церковь до полудня, ожидая, пока рассеется толпа. Когда я подъехал, на стоянке оставался только черный «Рейндж Ровер». Освободившись от облика графа Монте-Кристо, я вошел внутрь, перевел дыхание и прислонился к тяжелому красному дереву. Мне нравилось это место. В дальнем углу курился ладан. Мерцали свечи. Говорят, исповедь полезна для души.
Возможно, это зависит от того, в чем исповедуешься.
Он сидел в дальнем конце. Руки сцеплены на коленях. Напротив – исповедующаяся на коленях. Между шарфом и очками на опущенной голове я не мог многого рассмотреть, но по изгибам тела это была женщина под тридцать или за тридцать. Она закончила говорить, встала, и он протянул ей бумажный носовой платок. Она вытерла им нос и глаза. Настоящая исповедь. Женщина сделала шаг, затем повернулась, нагнулась к священнику, коснулась рукой его щеки и поцеловала. Нежно. Затем второй раз. Собравшись с силами, она сошла с помоста, скрестила руки на груди и торопливо направилась к выходу. В нескольких шагах от алтаря она остановилась и что-то прошептала. Священник встал и ответил. Я ничего не расслышал. Она удовлетворенно прошла к боковому проходу и начала свое одинокое движение к задней двери – и ко мне.
Ее теннисные туфли поскрипывали на мраморном полу, а мои шлепанцы смачно били меня по пяткам. Я отошел в сторону. Снял шляпу. По моим плечам рассыпались выбеленные солнцем волосы. Женщина прошла мимо. На безопасном расстоянии. Она старательно не смотрела на меня. Спутник на орбите. Я уже видел ее раньше. Она часто сюда приходит. Шарф, солнечные очки, выцветшие джинсы. Ничего броского. Женщина могла быть кем угодно. Или никем. Она пряталась, и это было очевидно. Она скользнула мимо, из-под ее очков текли слезы. Бумажным носовым платком она промокала нос. Пластиковый браслет из больницы висел на ее левом запястье. Я бросил взгляд на исповедальню. Старик на многих так действовал.
Я прошел под сводами. Подошел к креслу. Нас разделяла тонкая занавеска. Я сел лицом к священнику. Моя духовная пуповина. Я отодвинул занавеску. Он был отстраненный, смотрел на дверь, за которой скрылась женщина. Ее аромат чувствовали мы оба.
– Что скажете?
Он посмотрел на меня. Склонил голову набок. Голос звучал тихо. Отец Стеди[5] Кэприз был священником дольше, чем я живу на свете. И если он каким и был, то точно устойчивым. Мало что качало его лодку. В восемьдесят четыре года у него было немного обязанностей в церкви: он заботился о других священниках и, когда мог, выслушивал исповеди. Он приходил и уходил, когда пожелает, хотя он редко покидал это место. Бо́льшую часть времени он бродил по коридорам, подбадривал других, перебирал свои четки и что-то шептал самому себе. Его кормили, давали ему кров, заботились о его нуждах и возвели на пьедестал, с которого он все время пытался спуститься. Он посмотрел на меня краешком глаза.
– Я храню твои секреты?
Я рассмеялся и посмотрел по сторонам. Церковь была пуста.
– Очевидно.
– Тогда не спрашивай меня о других.
– Вы в хорошем настроении.
Его глаза остановились на мне, но он меня не видел. Его что-то отвлекало: он был сосредоточен на женщине, вышедшей за дверь. Я обвел взглядом пространство собора.
– Вам все еще нравится здесь?
– Это дом.
– Что бы вы стали делать, если бы он сгорел дотла?
Стеди медленно повернулся. Его это не тронуло.
– Господь живет не в зданиях.
– Я не об этом спросил.
Он положил ногу на ногу.
– Огонь не враг.
– Нет? А что же тогда враг?
Старик скосил глаза:
– Спичка.
– А что нам делать с пальцами, которые ею чиркают?
Он сделал широкий жест рукой, обводя собор.
– Мы ими строим соборы.
В Стеди не было претенциозности. Все было тем, чем было. И, Господь свидетель, я любил его за это.
Он встал, запахнул свой шерстяной жакет и указал на полукруглый помост под деревьями, прямо над синей водой, там Стеди выслушивал исповеди других священников. Он махнул рукой:
– Идем со мной.
– И вас тоже с Рождеством. – Он улыбнулся, кивнул и застегнул свой жакет «мистер Роджерс». – На улице почти восемьдесят градусов, а вы в шерстяном жакете.
– Мое тело постарело. Мой дух – нет. – Он снова махнул рукой: – Идем.
– Я туда не пойду.
Он устремился вперед.
– Я не священник.
– А ты был бы хорошим священником.
– Я даже не католик.
Стеди обернулся:
– Подойди.
Я подал ему руку. Он не нуждался в моей помощи и знал это. И я это знал. И он понимал, что я знаю это. И все же он ее принял. Наши шаги отозвались эхом, за которым последовал стук его трости по мрамору. Я заговорил:
– Я видел это однажды в фильме «Крестный отец». Для того парня, который исповедовался, все сложилось не слишком хорошо. Он умер от диабетической комы. – Священник продолжал идти. Мы подошли к помосту. Я остановил Стеди, покачал головой: – Стеди, я люблю вас, я отдам последнюю рубашку, но не сегодня.
Его нос сморщился.
– Мне не нужна твоя последняя рубашка.
Он зашел за фиговое дерево, глядя в другую сторону. Нас разделили ветви. Листья были крупнее моей ладони. Они его маскировали. Он коснулся своего креста, провел большим пальцем по дереву. За десятилетия дерево потемнело от прикосновений его пальцев. Стеди сказал:
– Попробуй: «Простите меня, отец, ибо я согрешил».
Я потянул ветку вниз и сунул голову между ветками.
– Вы прощаете меня или Бог?
Понимающий кивок.
– Я говорил, что из тебя получился бы хороший католик.
– Вы не против моих вопросов?
Стеди улыбнулся. Покачал головой. Позади него зашуршали листья.
– Я был бы против, если бы ты не спрашивал. – Он указал себе за спину. – Но помни, ты сидел в моем кресле. – Он изучающе посмотрел на меня. – У тебя мешки под глазами. Всю ночь провел за рулем?
Старый, да, но не слепой. От него мало что ускользало.
– Рыба клевала.
Стеди протянул руку, взял мои пальцы в свои, понюхал. Его глаза сузились.
– Ты намерен мне лгать в Рождество?
Я сунул руки в карманы.
Он кивнул, довольный собой и, думаю, мной.
– И как поживает мой друг Эдмон Дантес?
Что удивляло меня в Стеди, так это не то, чего он не знал, а то, что ему было известно.
– У него все отлично.
– Много работы?
– Что-то в этом роде.
Он это принял.
– Как давно мы знаем друг друга?
– Кажется, всю мою жизнь.
Он кивнул, чуть хохотнул.
– Верно. – Стеди повернулся ко мне: – Ты, разумеется, понимаешь, что у меня осталось меньше дней, чем у тебя?
– Вы по-прежнему подталкиваете меня к исповеди, верно?
– Да.
Я пожал плечами:
– Давайте упростим дело. Вы знаете десять заповедей?
Он хмыкнул:
– Кажется, я что-то слышал об этом.
– Так вот, я никого не убил.
Он поднял бровь:
– Ты уверен?
– Это не считается.
– Когда человек убивает себя, это все равно убийство.
– Вы серьезно?
– Не убивай того, кто принес весть. – Он переступил с ноги на ногу. – Это допущение, но не исповедь. Начни с того, что причиняет наибольшую боль.
– Все болит.
Священник сделал глубокий вдох.
– У меня есть время. – Стеди пожал плечами. – Хотя, может быть, и не так много, как когда-то.
– Отец, я…
Он ждал, описывая круги вокруг меня – как утка на одной лапе.
Я подумал, покачал головой.
С минуту он молчал.
– У тебя есть любимое слово?
Я немного подумал:
– Эпилог.
Он склонил голову к плечу.
– Хорошее слово. Интересный выбор, но хороший. – Медленный кивок. – Хочешь еще одно?
Я пожал плечами.
– Мое любимое слово – переделка.
Он часто говорил по кругу или по спирали. Похоже на цепочки ДНК. Ничего не пропадало зря. Все было связано. Он махнул мне, чтобы я обошел дерево, взял меня под руку и повел прочь от помоста. Слева от нас плескался океан. Ветер с юго-запада разгладил его. Я глубоко вдохнул. Мои легкие наполнила соль. Стеди кивал, пока мы продолжали идти.
– Твоя история причиняет боль. Ее больно слушать.
– Но я вам ее не рассказывал.
– Твое лицо делает это каждый раз, когда я вижу тебя.
В волне промелькнул косяк мелкой рыбешки.
– Попробовали бы вы ее прожить.
Стеди покачал головой, глядя на юг, на несколько десятилетий назад. Лысая голова, лицо, как дорожная карта. Морщина ведет к морщине.
– Мне достаточно моей.
Он помолчал какое-то время, шевеля губами. Стеди всегда выглядел так, словно одним ухом слушает этот мир, а другим ухом – следующий. Он повернулся ко мне, внимательно глядя на мой рот, кивнул.
