Пока офицер читал со сцены воззвание, Дон Жуан и обманутые им возлюбленные с потекшим по лицу гримом стояли рядом. За сценой кто-то заплакал.
Среди публики встает то один, то другой мужчина, на втором ярусе, кажется, пытаются хором затянуть гимн, но великий баритон не верит в войну и думает только о том, какие рецензии появятся в завтрашних газетах.
Разумеется, появившиеся на следующий день рецензии оказались похвальными, но это уже был новый день для Берлина, новый день для Сараева, новый день для Белграда, новый день для Парижа. В Берлине на следующий день была прервана постановка театра Варьете. Другой офицер, ростом повыше первого, появился на сцене и прочитал воззвание кайзера. А затем третий, четвертый, и так на всех сценах Германии.
В Париже уже целую неделю шушукаются о мобилизации. Однако в разговорах о войне слышен не страх, а трескучая смесь романтических и патриотических чувств. Будущие солдаты представляют себя республиканскими гренадерами, получают новую форму и каски и украшают винтовки не штыками, а ирисами, и бросаются в атаку на глазах у девушек, разместившихся у окопов точно дамы на трибунах средневекового турнира. Каждый был готов к «решительному бою». У дядюшки Либиона, владельца кафе «Ротонда», где собиралась творческая интеллигенция, многие уже начали тренироваться и перестали пить. Говорили, правда, что они и в этом «тренируются», а свою порцию наливают под столом. Коктейли, которые художники обычно заказывали своим моделям, потеряли прежнюю популярность, пастис и абсент тоже, не пользуется спросом и кислое вино дядюшки Либиона — наутро от него болит голова. Со всех сторон раздаются антигерманские лозунги. Кто-то кричит, что одеколон надо называть «лювенской водой». А посетитель возле стойки ненавидит все швабское и, отказываясь от новой порции вишневки — «потому что собирается на войну», орет так, чтобы его услышал Пабло Руис Пикассо: дескать, всех кубистов надо насадить на штык, потому что это «грязное швабское художественное направление».
Какой-то человечек с редкими усами молча сидит в углу зала. И он хочет на войну. Она представляется ему будущей поэмой, где на белой бумаге классический стих сражается со свободным, где тот и другой с поднятыми копьями идут друг на друга в атаку, но не очень серьезную, ибо от этого поэтического столкновения должно родиться прекрасное стихотворение. Фамилия этого человечка Кокто. Для Жана Кокто Великая война началась с серьезного беспокойства: он боялся, что на призывном пункте его могут забраковать из-за сильной худобы. Поэтому он не пьет и постоянно заказывает калорийные блюда, такие как паштет, изюм и жареные раки. Понятно, что от такого количества еды ему становится плохо. Он поспешно рванулся в уборную, и его немного вырвало на черно-белые плитки пола, прежде чем он добрался до унитаза, куда с облегчением и вывернул свое нутро. Заметил остатки пурпурных раков и черные изюмины, пахнущие неприятной кислотой измученного желудка. Но ничего не поделаешь. Подобно какому-нибудь римскому патрицию, оказавшемуся на большом пиршестве, он понимает, что его желудок снова пуст и от съеденного у дядюшки Либиона он не поправился ни на грамм. Снова выходит на улицу, где парижская ржавая пыль оседает на лакированных мужских туфлях, а длинные тени играют на стенах. Заходит в соседнее кафе «Дом» и подзывает официанта. Сценарий тот же, что и у дядюшки Либиона:
— Что угодно господину? — спрашивает официант.
— Принесите, пожалуйста, порцию грюйера, — отвечает посетитель.
— Значит, вы хотите десерт?
— Да, для начала. Потом принесите мне половину цыпленка.
— А затем?
— Затем порцию спагетти.
— А бифштекс не хотите?
— Да, но только «по-британски».
— Все сразу?
— В том порядке, как я сказал.
В «Доме» гораздо тише, чем в «Ротонде». Прежде он был местом встречи немецких художников, а теперь опустел. За столом, покрытым зеленым сукном, никто не играет в бильярд. Низкорослый писатель не вполне уверен, какое сегодня число, может быть, последний день июля 1914 года, но он чувствует в воздухе запах войны. Он снова подзывает официанта. Объясняет, что пошутил. Заказывает легкий обед. Откровенно говоря, он понимает, что ему лучше есть пять раз в день, как какому-нибудь больному. После еды он тут же пойдет домой и уляжется в кровать на спину, чтобы съеденное лучше усвоилось, а не отправилось в унитаз.
У многих других нет таких проблем. Хотя все они свободные художники и голод десятилетиями был их постоянным спутником, некоторые родились сильными, широкоплечими, с крепкими бедрами и с нетерпением ждали момента, когда с военными билетами в руках отправятся к окошечкам военного интендантства Тампль, где получат военную форму и новенькие стальные шлемы. Для Люсьена Гирана де Севола, художника и сценографа, которого недавно похвалил сам Аполлинер, Великая война началась перед окошечками Тампля, когда он, получив полную военную форму, заодно решил обзавестись и маской против отравляющих веществ. Ему сказали, что это дополнение к форме, своего рода «военный аксессуар», и что странное резиновое устройство с пугающими стеклянными очками вряд ли ему понадобится, но никогда не известно… Севола решил примерить и форму, и маску. Даже в Тампле все должно было иметь определенный шик. В особой кабинке для новобранцев (поскольку на призывном пункте они тоже были) он надел мундир и затянул брюки ремнем. Посмотрел в зеркало и остался доволен своим видом. Надел на голову кепи с красным верхом, затем примерил шлем и франтовато сдвинул его немного набок.
А потом решил примерить и маску с металлическим утиным клювом, предназначенную против каких-то отравляющих веществ, даже названия которых были ему неизвестны. Снял шлем. Эластичными ремешками закрепил маску на лице и снова надел шлем, точно так же, как ему советовали поступать во время газовой атаки. Повернулся к зеркалу и поразился тому, как выглядит его лицо. Сначала он почувствовал, что ему трудно дышать, а потом перед его глазами появились какие-то огоньки и сцены, казавшиеся вполне реальными, а не отраженными в зеркале примерочной на призывном пункте. Он увидел там, в зеркальной глубине, городок Ипр, хотя и не знал, что это именно Ипр. Он видел утро, низко летящих над землей ласточек, какой-то желто-зеленый дым, приближающийся к окопам. Для непосвященных это был всего лишь дым, разносимый ветром от лагерных костров, где жгут резину, но он обвил солдат как отравленное облако. Севола увидел солдат без масок, прикрывавших лица белыми платками. У него на глазах одни падали в окопную грязь и корчились от судорог, другие кричали и выскакивали из окопов, а там их поджидал неприятельский огонь. Солдаты напрасно пытались вздохнуть, языки, покрытые белым налетом, вываливались из ртов, взгляд исчезал из их зрачков, плавающих в окровавленных белках глаз, как будто его задувало злобное дыхание Эола. А он, художник Люсьен Гиран де Севола, хотел им помочь, но не знал как…
В следующий момент он быстро снял маску со страшными стеклянными очками. Его снова окружал свет лампы в примерочной Тампля. Снаружи какой-то нетерпеливый солдат стучал в дверь и требовал освободить кабинку, чтобы и он смог посмотреть на себя в военной форме. Севола вышел, солдат его обругал. Молча, пытаясь скрыть предательскую дрожь в руках, Севола вернул на голову шлем, еще раз — словно денди — сдвинул его набок и, полностью снаряженный на войну, подошел к столу, где выдавалось обмундирование. Сказал интенданту, что раздумал брать маску, и добавил, что его отец использовал связи и он на войне будет телефонистом. Гомон и усмешки новобранцев сопровождали его по пути на улицу, и он, пристыженный, поспешил к «Ротонде» в надежде, что общество друзей-художников, оборванцев с нежными душами, поднимет ему настроение.
В белградскую кафану в тот день спешил другой человек, у него были густые усы и черные прищуренные глаза, бросавшие на окружающих быстрые короткие взгляды. Ему казалось, что весь Белград знает о нем, и в этом он не ошибался. Победитель в дуэли на белградском ипподроме, тот, у кого в дефектном стволе браунинга застряла пуля, а теперь — герой Дорчола и нижних городских кварталов до самой Савамалы и Бара-Венеции. О нем судачат помощники зеленщиков, разгружающие по ночам овощи, носильщики, поджидающие на вокзале припозднившихся путешественников, и, конечно же, все любители бегов. Для Гавры Црногорчевича Великая война началась в тот момент, когда он решил, что война закончена и он победил всех швабов с помощью поддельного «Идеалина».
