По обратной дороге Костя, этот практический человек и большой тугодум в делах, вдруг воодушевился планом пасхального вечера в гимназии. Надо на него пригласить старшеклассниц из медведниковской, я уже Машеньке забросил эту идею, она обещала договориться с классной наставницей, может, что и выйдет из нашей затеи. Одного Блока, пожалуй, мало будет, я уже набросал в уме поэтическую программу, надо еще Андрея Белого, Зинаиду Гиппиус включить…
Жорж был обескуражен таким напором друга, он, честно говоря, настолько забыл о собственной затее, что не смог даже включиться сразу в бурный поток панинских идей.
Словесник Покровский с лету подхватил предложение Фелицианова и Панина, он тоже загорелся, вовлек в организацию вечера Шеншина, Миклашевского, Цветаева. Последний предложил и выставку в актовом зале устроить – искусство двадцатого века должно предстать во всех проявлениях. С помощью отца он уговорил одолжить на неделю работы Сомова и Головина. Удалось даже добыть эскизы новых, еще не завершенных строений Франца Шехтеля и Льва Кекушева.
О, этот вечер всех искусств нового столетия в пасхальную неделю 1907 года был звездным часом в жизни Жоржа Фелицианова. Удивительно, дома ему не давались «Прелюдии» Скрябина, тут виртуозная техника требовалась, а себя Жорж справедливо почитал дилетантом. И что на него тогда нашло? Даже строжайший судия Шеншин – и тот потом долго тряс руку, его речь захлебывалась, как всегда в минуты волнения. А Жорж с изумлением разглядывал свои неумелые пальцы – как им дались скрябинские пассажи?
А когда почти через год, накануне Рождества, попытались повторить успех, ничего не вышло. Жорж вызвался читать стихи, выучил сонеты Брюсова и осрамился: встав перед аудиторией, он обнаружил поглощающую пасть всеобщего внимания, его парализовал страх настолько, что брюсовские строки вылетели из головы. Он задыхался, как рыба на песке. Этот избитый образ вдруг обрел над ним силу почти физическую – нет ни воздуха, ни пространства перед тобой, один ужас позора. А за роялем… Лучше бы не садился. Весь настрой пропал, и всем стало очевидно, что прошлогодний успех – чистая случайность.
– Забыл, – выдавил из себя Фелицианов и чуть не плача убежал в коридор.
Позор второго вечера искусства нового столетия затмил гордость от первого и на много лет вперед гнал прочь все воспоминания о тех днях. А первый поцелуй?! О, вспоминать о нем еще постыднее.
Ну конечно, чертово либидо, как было вычитано позже у профессора Зигмунда Фрейда, подвигало то на отпетую наглость, то на постыдные унижения перед ничтожными, как спустя время выяснялось, девицами. Впрочем, тут он мало чем отличался от своих сверстников – пыжились все, каждый по-своему, но в конечном счете были одинаково нелепы, смешны и глуповаты. В их возрасте и начинается раздвоение личности. Душа, начитавшись прекрасных стихов, сотворяет идеал неземной красоты, подставляя смазливое личико прелестной Юленьки Вязовой, а похотливая ручонка в запертом туалете блудит, возбуждая «пред мысленным взором» картинки самого грязного разврата с тою же Юленькой. И вместе с облегчением плоти приходит жаркий стыд, и вечно даешь себе вечно нарушаемое честное слово, что никогда больше такое не повторится. И мрачно завидуешь страстному философу, Савонароле Седьмой московской гимназии Валерьяну Нащокину, до блеска в глазах очарованному стихами о Прекрасной Даме Косте Панину – уж они-то никогда такого срама не допускают. И даже Иллариону Смирнову, помешанному на мечтах о революции, – едва ли они совместимы с рукоблудием в запертой уборной.
Юленька держала Жоржа на почтительном расстоянии, но от себя далеко не отпускала, у нее было какое-то природное кокетство, чувство любовной интриги. Она благосклонно принимала стихотворные послания, внимательно слушала пространные тирады Жоржа обо всем на свете, и ему казалось, что она умна и образованна, хотя собственных Юленькиных суждений ни о современной музыке, ни о поэзии услышать так и не довелось: за ум принималось ее прилежное молчание и веселый смех, если ему на язык попадала нечаянная острота. Жорж вдохновлялся от собственных слов, его заносило, но бдительные руки вроде как незаметно подкрадывались обнять за талию, однако ж еще более бдительная талия не давалась, девушка вдруг становилась строга и неприступна.
Опытный человек Митька Сальников, встретивший их однажды в переулке и на этом основании выпытавший у Жоржа тайну его трудных отношений с Юленькой, дал авторитетный совет:
– Ты, Фелицианов, дурак. Девушка давно ждет от тебя поцелуя. Вот увидишь, после поцелуя никуда она от тебя не денется.
– Она же не даст. Ни одна гимназистка Чернышевского толком не читала, а его дурацкую мораль «умри, но не отдавай поцелуя без любви» наизусть знают все.
– Ну, конечно, может тебя оттолкнуть, но, если проявишь напор, поддастся. Поверь мне, я знаю женщин.
Митька женщин знал. Он, говорят, даже дурную болезнь подхватил в публичном доме на Трубной улице. Слухи об этом Сальников не опровергал, а только подсмеивался.
Прав оказался Митька-сердцеед. Да только что радости?
Дело было в пору экзаменов, теплый июнь стоял на дворе. Жорж и Юленька встретились в Петровском парке. Учебники и тетрадки были у каждого, и Жорж вбивал в Юленькину прелестную головку законы Ома – для полной цепи и для отдельного участка цепи – и жалел, что нет рядом Кости Панина, тот бы растолковал этого чертова Ома в два счета. Правда, с четвертой или пятой попытки объяснения сам понял и обошелся без Кости, на седьмой, что ли, раз и Юленька усвоила и смотрела на умного Жоржа благодарными глазами.
И, поймав ее благодарный взгляд, Жорж решительным ударом сбросил учебники и тетрадки со скамейки, обнял Юленьку и впился в нее, оторопевшую, губами. Она же замкнула рот, мычала, билась, но вдруг и впрямь сопротивление иссякло, и Юленька раскрыла измученные губки…
А Жорж в тот же момент почувствовал непредвиденно сильное возбуждение, боль, мгновенное семяизвержение и позор, позор. Он выпустил Юленьку из объятий, а ее лицо полыхало гневом:
– Мужлан! Мне же больно! Не смей подходить ко мне!
И собрала с земли тетрадки и книжки и убежала прочь, оставив Жоржа краснеть от стыда, страдать от невыносимой боли, которая будет преследовать его недели две.
Это ж когда он поймет, что всего-то навсего у обоих произошло половое созревание, что надо было просто погладить, утешить, успокоить новым поцелуем… А тогда, тогда Жорж надолго был оскорблен собственным организмом. Юленьке он больше не звонил по телефону, он даже ступить во Вспольный переулок не мог и старался обойти его, если дорога пролегала с Тверской к Малой Никитской.
Москва город маленький, через год в фойе консерватории, в буфете, Жорж присел за стол с чашечкой кофе, отпил глоток, услышал:
– Здесь свободно?
Оглянулся – Юленька.
Разумеется, она была не одна, с молодым жандармским офицером, тоже, кстати, Жоржем, легкая болтовня ни о чем, хотя оба Жоржа были напряжены и смотрели друг на друга с изрядной долей вражды. Фелицианова даже оскорбило то, что он оказался тезкой с молодым жандармом, не любил он этих господ, добровольных служителей зла. Когда прозвенел звонок, Юленька шепнула: «Позвони мне, пожалуйста. Завтра же».
Позвонил, одолев трезвый предостерегающий голос разума. Юленька расщедрилась на рандеву на том самом месте, где когда-то познакомились. И опять одолел трезвый предостерегающий голос разума, чтобы получить из уст Юленьки новость – она помолвлена с жандармским поручиком Нежинским – и упрек: чего ты тогда испугался, глупый, ведь ты мог стать моим избранником.
А насмешливая судьба сыграла с Жоржем шутку еще спустя лет пять. На том же катке на Патриарших прудах он был ослеплен веселым кокетливым взглядом гимназистки-старшеклассницы, очень похожей на Юленьку, только свежее и ярче. Это ее сестрица подросла, Раечка. Их знакомство и началось с догадки, Раечка, конечно, начисто забыла когдатошнего поклонника старшей сестры, но по законам женского кокетства, конечно, не призналась, и был милый вечер в кондитерской с пирожными и шоколадом фабрики «Эйнем». Короче, Жорж, уже давно студент, взрослый, солидный человек, потерял голову, влюбившись в это прелестное созданье.
